Найдя в этом сопоставлении красоту — или, вернее, получая от соединения их ток, оживляющий нашу нервную систему, — <Кубизм> потерял вещь.
Вещи исчезли как дым, и в пространстве явились новые формы.
Не стало вещей, а следовательно, и тайны их, державшей на привязи наше несозревшее сознание.
Теперь мы можем свободно вздохнуть и творить новые знаки.
Знаки <происходят> от нас, а не мы от знаков.
Все старое и молодое поколение было порабощено любознательностью найти в вещах что-то другое, чем вещь.
Наивное сознание не соглашалось, что стол есть стол, ему хотелось еще в нем найти что-то другое.
Но коварный стол оставался столом, несмотря на всё выворачивание его формы.
Вещи и земля смеялись над художником и отплатили и платят <ему> жестоко.
Художники желали спасти себя через дух, и через дух <мы> хотим познать суть вещей.
Но каждый раз дух погибал в тисках вещи, и мы оставались с тем же столом и землею.
Вещи — круг, и сколько бы <мы> ни стремились подняться кверху, круг опускался — и мы у той же точки.
Этот круг утомляет нас, и дух наш в отчаянии, отсюда читаем стихи и видим картин<у> — плача, стона и тоски поэтов.
Если взять молодых наших поэтов — кажется, что где же искать бодрость духа страшного упора стремления, как не <у> них?
И что же — видим ту же усталость, вопль и тоску. Вот группа молодых поэтов, приютившаяся под флагом изд<ательства> «Очарованный странник»>4.
Один пишет:
Если б встрепенуться, жить горячо
Пронести высоко сердце зажженное
И оставить старую квартиру
Поселиться на зоревых облаках
>5.
<Мы> видим желания человека, который бы пронес высоко свое сердце зажженное из старого помещения земли куда-то в другую квартиру.
Но вдруг заканчивает свою мысль словами:
Но ведь чудес не бывает в мире
Что же мне делать?
Ответ один. Потушить свое сердце зажженное и пока лечь спать.
Этот же поэт пишет:
Распластаться на полу трамвая.
То же безумие, ведь распластавшись — кондуктор выбросит как ненужную вещь.
Не успел поэт родиться, как уже виде<н> в нем ужас отчаяния, и с лазоревых облаков <он> вдруг по полу трамвая катается.
Другой:
А мне только плакать глухо
В одинокой тиши
Коснутся ли Божьего слуха
Опять плач и раздумье <поэта> — коснется ли <молитва> Божественного слуха, но признание порочного <в себе> не дозволяет ему <на это надеяться>.
Дальше:
Лучше блуждая дорогами неровными
Не знать, что от взглядов спрятано;
Если свет погасишь вовремя,
Всегда останется непонятное
>8.
<Конечно, можно> блуждать неизвестно куда и почему, зачем, но почему обязательно неровными<дорогами>, ведь можно блуждать лежа в постели. <И этот> страх перед ничем, что спрятано от взглядов, — чего бояться того, что спрятано, да спрятано ли еще? А может быть, ничего не спрятано, просто стоит стол на четырех ножках.
И даже если поэт погасит свет, то и эта охрана не спасает, так как останется непонятный стол.
Третий рассказчик, иллюстратор и моралист, кричит на улицах города:
Господа, остановитесь
Вы не нищие
Вы не смеете просить подачки
>9.
Хочется спросить, какое ему дело <до того>, что я прошу подачки, какое это имеет отношение к творчеству в поэзии? Ведь это обязанности городового.
Четвертый:
Как сердцу высказать себя
Другому как понять тебя
Поймет ли он, чем ты живешь
Мысль изреченная есть ложь
>10.
Нельзя сказать, что между ними лежит расстояние лет <и> кто из них старший и младший; один заботится о том, чтобы не брали подачек на улицах, другой о том, что нет для него слов, чтобы высказать себя так, чтобы его другой понял. Отчаяние в сознании, что слова бессильны и ими нельзя оперировать так, чтобы было понятно его переживание.
Но нужно ли это переживание кому-либо другому? Переживание — брожение, и важны результаты этого брожения; ни страдание, ни веселие поэта нам не нужн<ы>, нам нужна форма, <а> будет ли она понятна или нет, безразлично. И что такое «понятно»? Понимаются машины, телефоны…>11.
