Там, освещенный луной, виднелся Дремучий Лес. Он был таким красивым и вовсе не опасным. Видно, и в самом деле лес, тихо спящий при свете луны, никому не причинит зла.
Да, правду говорил мой отец: не только люди добры в этой стране. Леса и луга, ручьи и зеленые рощи приветливо встречали человека, ночь была такая же ласковая, как и день, луна светила таким же мягким светом, как и солнце, а темнота в лесу ничем не отличалась от обычной темноты. Так что бояться было нечего!
Только одного, одного-единственного надо было бояться!
Вдали за Дремучим Лесом я увидел страну, погруженную во мрак, страшный, беспросветный мрак. Посмотришь на него и содрогнешься.
— Что за ужасная страна! — сказал я Юм-Юму.
— Там начинается Страна Чужедальняя, — ответил Юм-Юм. — Эти земли граничат с ней.
— Страна рыцаря Като! — воскликнул я.
Тут Мирамис задрожала всем телом, а огромная каменная глыба откололась от горы и со страшным грохотом покатилась вниз в долину.
Да, только одного рыцаря Като надо было бояться! Очень бояться! Но мне не хотелось больше думать о нем.
— В Дремучий Лес, — сказал я Юм-Юму. — В Дремучий Лес — вот куда я хочу!
Тут Мирамис заржала, и высоко в горах гулко отозвалось эхо. Мирамис медленно поплыла по воздуху вниз, к освещенному луной лесу, который рос у подножия гор. А из леса донеслись ответные звуки, будто сотня лошадей заржала в ночи.
Мы опускались все ниже и ниже, и наконец копыта Мирамис коснулись верхушек деревьев… Мы продолжали опускаться между зеленых ветвей. И вот мы оказались в Дремучем Лесу.
На своем веку я повидал не так уж много лесов, но, сдается мне, вряд ли найдется на свете хоть один, похожий на этот. Дремучий Лес хранил тайну. Великая, удивительная тайна скрывалась в нем — я это чувствовал. Но, видно, луна набросила на нее свой покров, и я ничего не мог разгадать. Шелестели деревья, они шептали про эту тайну, но я ничего не мог понять. Деревья мерцали при свете луны, они знали эту тайну, а я ничего не знал.
Вдруг мы услыхали вдали топот копыт. Словно сотня лошадей неслась во весь опор в ночи, а когда Мирамис заржала, словно сотня лошадей заржала ей в ответ. Все ближе и ближе раздавался топот копыт, все неистовей становилось дикое ржание. Не успели мы опомниться, как на нас налетела лавиной сотня белоснежных лошадей с развевающимися гривами. Мирамис оказалась в середине табуна, и лошади понеслись вскачь по лесной прогалине. Юм-Юм и я соскочили на землю и, стоя под деревом, смотрели, как белоснежные лошади с Мирамис впереди в диком неистовстве носятся при свете луны взад и вперед.
— Смотри, как они радуются! — сказал Юм-Юм.
— Чему они радуются? — спросил я.
— Тому, что Мирамис вернулась домой, — ответил Юм-Юм. — Разве ты не знаешь, что Мирамис родом из Дремучего Леса?
— Нет, не знаю, — сказал я.
— Ты так мало знаешь, Мио! — сказал Юм-Юм.
— Как же Мирамис попала ко мне? — спросил я.
— Твой отец послал в Дремучий Лес гонца с наказом: одна из его белых лошадей должна отправиться на Остров Зеленых Лугов и стать твоей лошадью.
Я смотрел на Мирамис, которая носилась во всю прыть при свете луны, и радовался. Но вдруг почувствовал беспокойство.
— Как ты думаешь, Юм-Юм, Мирамис не сердится, что ей пришлось стать моей лошадью? — спросил я. — Может, она тоскует по Дремучему Лесу?
Только я произнес эти слова, как Мирамис подбежала ко мне. Она положила голову мне на плечо и тихонько заржала.
— Видишь, она любит тебя, — сказал Юм-Юм.
Я был счастлив. Потрепав Мирамис по холке, я протянул ей кусок сахару, и она, мягко ткнувшись носом в руку, взяла у меня сахар.
Мы поехали дальше, все лесом и лесом, а сотня белоснежных лошадей скакала за нами следом.
В воздухе носилась тайна. Весь лес знал эту тайну, ее знало каждое дерево, липы и осины тихо шелестели, нашептывая о ней, когда мы проезжали мимо. Белоснежные лошади знали ее.
Все, кроме меня, знали эту тайну! Юм-Юм был прав, говоря: «Ты так мало знаешь, Мио!» Я пустил Мирамис вскачь. Мы мчались вихрем. Мой красный плащ зацепился за ветку дерева. Может, дерево хотело остановить меня; может, оно хотело поведать мне тайну? Но я так спешил. Я поскакал дальше, не обращая внимания на то, что в плаще моем зияла прореха.
