Сорокин приказал нам собраться к нему покучней и поставил боевую задачу:
Двум автоматчикам сперва тихо, финками, снять часовых у штаба, затем вести огонь вдоль улицы, в оба конца, по убегающим и подбегающим фашистам.
Трем автоматчикам забросать штаб гранатами через окна и прицельно уничтожать штабистов, если они полезут в окна наружу.
Пулеметчику бить по выходу из штаба.
Гущину подорвать легковые машины.
Мне с Полиной уничтожить автоматчика, охраняющего скотский загон, и освободить скот.
Сбор после налета в саду, в той же яме.
Мы с Полиной уходим раньше других: наш объект дальше, за деревней. То идем, то ползем. Сильно мешают сады с густым вишенником и раскидистыми яблонями. За войну, должно быть, сады не прорубали, не подрезали, и они разрослись вроде первобытной дебри. А может быть, только кажется так ночью, в сумраке.
Наконец подобрались к стаду. Скот в жердяной загородке. На ночь он улегся, и сонное стадо похоже на сельское кладбище: коровьи тела как могильные холмы, а рога — кресты.
У ворот загона немецкий часовой. Он, видимо, считает свой пост вполне безопасным и сидит, покуривая, на тюке прессованного сена. И когда затягивается, огонек папиросы хорошо освещает его гладкое лицо, то ли выбритое, то ли еще незнакомое с бритвой.
Укрываясь за валами непрессованного сена, я близко подбираюсь к часовому и ложусь у него за спиной. Полина уползает в загон, чтобы потом побыстрей выгнать скот.
Лежим тихо. Сорокин приказал не начинать дела, прежде чем оно начнется в деревне.
Кто он, этот немецкий часовой? Меня тянет подползти к нему с другой стороны, заглянуть в лицо. Узкоплечий, щупленький, безбородый и безусый, он, скорее всего, паренек под стать мне. Недавно сидел в школе, за партой, чуть не до слез переживал, когда ему ставили двойку. «Цыплачок бесперый», — сказала бы Лысая. У нас столько общего. Нам надо бы быть друзьями. Нам нечего делить. Но вот он пришел убивать мой народ, убивать нас, советских парнишек. И за это я убью его.
Войну затеяли немецкие капиталисты и фашисты, которым показалось мало своей земли, богатств, чинов, орденов, мало власти и поклонения, которым захотелось покорить весь мир. Они гонят немецкий народ, немецкую молодежь убивать другие народы. Это не диво: властолюбцы и богатеи всегда были ненасытны и воевали всегда чужими, народными руками. А удивительно и страшно, что у миллионов немецких юношей жажду светлых подвигов, жажду добра подменили жаждой грабежа и убийства.
В деревне началась автоматная и пулеметная стрельба, зазвенели разбиваемые стекла.
Я коротко нажал на спусковой крючок автомата. Немец сильно вздрогнул, затем шатнулся вперед и сунулся головой в землю.
Открываю загон, начинаю пинать ногами сонную скотину. Мне помогает Полина. Пинаем зло, по чему придется, пугаем светом фонариков, а ленивое скотье только отмахивается рогами да хвостами.
Чем же пронять ленивцев? Ракеты у нас нет.
Дать поверх очередь из автомата — жалко патронов. И вряд ли проймешь этим. Совсем неподалеку, в деревне, и пальба, и ракеты, и взрывы гранат, а подлые рогатые лежебоки даже не поглядят туда. Вот как привыкли за войну ко всякому треску и блеску.
— Дур-ры!.. Немецкого ножа захотели?! — злюсь я. — Но мы найдем на вас управу, найдем. Полетите из загона, как пулька из пулемета. — И кричу Полине: — Таскайте сено, больше сена!
Сено рядом. Полина таскает его охапками, я разрываю на клочки, поджигаю и разбрасываю по загону. Иногда попадаю в коров. Но черт с ними, не сгорят, а попробуют огонька, быстрей зашевелятся.
Наконец проняло: коровы замычали, поднялись, полезли прямо на высокую жердяную изгородь. Я помог им сделать в изгороди широкий пролом, а чтобы не вздумали возвращаться, бросил вслед еще несколько горящих клоков сена.
Стадо разбежалось. Бежим и мы с Полиной в сады, к своим товарищам.
Они уже в сборе, ждут нас.
Налет удался: забросан гранатами немецкий штаб, подорваны две легковые машины, убито с десяток фрицев, освобожден скот, а главное — так считает Сорокин — дано понять нашему русскому населению, что к нему пришли защитники, освободители, скоро будет конец неволе.
