— Я готов. Продвигаемся?
Омет высокий, крутой, солома свежая, скользкая. И мы катим до земли на собственных ягодицах, как на салазках. Довольно темно, вернее сказать — серо. Сквозь облака неясно просвечивает месяц. Мы глядим на него с мольбой: не выходи, побудь там, голубчик! С десяток шагов делаем в полный рост. Тут вспыхивает еще ракета. Мы падаем наземь. Пока она горит ярко — мы лежим, а начинает меркнуть — ползем, гаснет совсем — идем в полный рост.
Ракеты взлетают одна за другой, с коротенькими перерывами. А мы падаем, лежим, ползем, вскакиваем, идем, бежим и снова падаем.
— Осторожно! Лежи! — командует мне, наверно, и самому себе Федька. — Нагнись ниже! Падай!
Когда вспыхнувшая ракета потухла, я сказал:
— Друг сердечный Феденька, не узнаю тебя. Ты — и вдруг такая осторожность? Это несовместимо.
— Вот, совмещаю, война научила. Умереть — невелика радость и честь. Выжить и победить — вот наша задача. Вот ради чего осторожничаю. И еще об тебе забочусь. По мне тосковать, плакать некому. А ты — другое дело. Ложись, чертов увалень!
Да, он и здесь блюдет наказ бабушки хранить меня. Для него моя жизнь дороже, чем своя.
Меня сильно мучит парашютно-десантный мешок, его поминутно приходится бросать, волочить, поднимать на плечи. Вот так и продвигаемся. Слава богу, что нас не обстреливают, — видимо, еще не обнаружили, а только ищут.
«Продвигаемся, продвинулись» — эти слова, как бессменные часовые, стоят в военных сводках. Раньше я приравнивал их к таким: «Идут, дошли, пришли». А теперь, понюхав пороху и помотавшись по военным дорогам, вижу, что «продвигаются, продвинулись» совсем не то, что «идут, дошли». Это — огненные слова.
Нас нащупали. Бьет пулемет. Чаще взлетают ракеты, не успеет догореть одна, уже вспыхивает другая. Гонимые страхом, мы храбро и глупо, даже не пригнувшись ничуть, перебегаем последние метры поля, дорогу и уползаем в бурьян. Оба невредимы. Наши пули замешкались где-то.
Сигналю Сорокиным. Они сразу отзываются и сами подползают к нам. Федька шепчет: «Боец Шаронов явился в ваше распоряжение», — затем преподносит Сорокиным по картофелине. Последние.
Все лежим. Сорокины маленькими кусочками «пьют картофель». Федька передергивает плечами и свирепо чешется: во время сна на омете под обмундировку набилась от соломы всякая колючая мелочь.
Ракеты не унимаются, взлетают, ищут, но пулемет заглох. Бурьян надежно стережет нас.
В полях еще многое недоубрано — кукуруза, картофель, табак. Целиком сжата только пшеница, но и она, сжатая, почти вся лежит копнами, кладями на полосах.
Сухо, ясно, тепло, а в полях не видно никакой работы. Крестьяне не торопятся с уборкой, они определенно выжидают, чем кончатся военные события у Днепра. Раньше уберешь и обмолотишь — больше отберут враги. А потянешь — за это время врагов могут выгнать.
Для нас несжатые поля, клади и копны — благодать.
Без них в том безлесном месте давно бы всех переловили, перебили. Вот и сейчас идем по такому недоубранному полю, сжатому, но заставленному снопами в копнах.
В сумраке копны проступают неясно, кажется, что они зыблются, как на волнах, то вырастут, то припадут к земле, и даже кое-какие перебегают с места на место.
Полина твердит, что это вовсе не кажется, но так и есть, что некоторые из копен совсем не копны, а люди. И они перебегают, следят за нами.
— Брось наводить страхи, — ворчит на нее Сорокин. — Это ночной мираж.
Полина настаивает:
— Не мираж. Я долго плутала среди копен, знаю, что не мираж. Определенно люди.
Чтобы убедиться, кто же прав, останавливаемся и через некоторое время все отчетливо видим, что от одной из копен отделился кто-то и перебежал к соседней.
— И это мираж? — шепчет Полина.
Тут, словно в ответ ей, сразу разделились две копны. Сорокин поднял сигнальный фонарик.
— Ты?! — Полина схватила его за руку. — Не смей!
— Не мешай! — Сорокин отдернул руку. — Это определенно наши. Немцы давно бы обстреляли нас.
— Наши… Тогда пусть они и мигают первые, — шепчет Полина.
— А ты не мне, им это говори.
Сорокин приказывает нам схорониться в снопах.
Схоронились. Тогда Сорокин мигнул фонариком. Ему отмигнулись нашим десантским сигналом. И сразу стало легко на сердце: каждый свой здесь — такая радость!
