Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - страница 2

---

Перейти на стр. ОК

---

Ты,

рассыпающаяся на части,

переезжала тоску и несчастье,

и, несмотря на сиротскую внешность,

ты получала

                    раз по сто

                                       на дню

национальную чуткость и нежность,

шедшую

             в прежние годы

                                         коню!

Можно ли оды машинам слагать?

Можно,

                когда они одушевленные

и с человеком настолько скрепленные:

в топь из болота!

С гати на гать!

Где вы, полуторки прошлой войны,

нашей войны,

Великой Отечественной?

Даже в великом

нашем отечестве

где-нибудь вы отыскаться должны.

В кузове трясся,

в кабине сидел,

с гиком

               выталкивал из кювета.

Где вы, полуторки?

С вас я глядел

на все четыре стороны света!

ОДИССЕЙ

Хитрый лис был Улисс.

Одиссей был мудрей одессита.

Плавал, черт подери его,

весело, пьяно и сыто.

А его Пенелопа,

его огорчить не желая,

все ждала и ждала его,

жалкая и пожилая.

А когда устарел

и физически он и морально

и весь мир осмотрел —

вдруг заныло, как старая рана,

то ли чувство семьи,

то ли чувство норы,

то ли злая

мысль,

что ждет Пенелопа —

и жалкая и пожилая.

Вдруг заныла зануда.

В душе защемила заноза.

На мораль потянуло

с морального, что ли, износа!

Я видал этот остров,

настолько облезлый от солнца,

что не выдержит отрок.

Но старец, пожалуй, вернется.

Он вернулся туда,

где родился и где воспитался.

Только память — беда!

И не вспомнил он, как ни пытался,

той, что так зажилась,

безответной любовью пылая,

и его дождалась,

только жалкая

                           и пожилая.

БЕЛЫЕ РУКИ

С мостков,

              сколоченных из старой тары,

но резонирующих на манер гитары,

с мостков,

                видавших всякое былье,

стирала женщина белье.

До синевы

               оттерла фиолетовый

и добела

                 отмыла голубой

и на мостках стояла после этого,

в речонке отражаясь головой.

Ее цвета цвели, словно цветы,

вдыхали в душу сладкое смятенье,

и удвояла речка

                             красоты

невиданной

                  исподнее и тельное.

Казалось, что закат затем горит

и ветер нагоняет звезды снова,

чтоб освещать и стирки древний ритм,

и вечный ритм

                        течения речного.

Над белой пеной мыла,

                                     белой пеной

реки,

             белея белизною рук,

она то нагибалась постепенно,

то разгибалась вдруг.

Белели руки белые ее,

над белизной белья белели руки,

и бормотала речка про свое:

какие-то особенные звуки.

ГРЯЗНАЯ ЧАЙКА

Гонимая

             передвиженья зудом,

летящая

              здесь же, недалеко,

чайка,

           испачканная мазутом,

продемонстрировала

                                     брюшко.

Все смешалось: отходы транспорта,

что сияют, блестят на волне,

и белая птица, та, что распята

на летящей голубизне.

Эта белая птица господняя,

пролетевшая легким сном,

человеком и преисподнею

мечена:

черным мазутным пятном.

Ничего от нас не чающая,

но за наши грехи отвечающая,

вот она,

вот она,

вот она,

нашим пятнышком зачернена.

ДАВНЫМ-ДАВНО

Еще все были живы.

Еще все были молоды.

Еще ниже дома были этого города.

Еще чище вода была этой реки.

Еще на ноги были мы странно легки.

Стук в окно в шесть часов,

в пять часов

и в четыре,

да, в четыре часа.

За окном — голоса.

И проходишь в носках в коммунальной квартире

в город, в мир выходя

и в четыре часа.

Еще водка дешевой была. Но она

не желанной — скорее, противной казалась.

Еще шедшая в мире большая война

за границею шла,

нас еще не касалась.

Еще все были живы:

и те, кого вскоре

ранят; и те, кого вскоре убьют.

По колено тогда представлялось нам горе,

и мещанским тогда нам казался уют.

Светлый город

без старых и без пожилых.

Легкий голод

от пищи малокалорийной.

Как напорист я был!

Как уверен и лих

в ситуации даже насквозь аварийной!

Ямб звучал —

все четыре победных стопы!

Рифмы кошками под колеса бросались.

И поэзии нашей

                            шальные столпы

восхитительными

                              похвалами

                                               бросались.

«Солоно приходится и горько…»

Солоно приходится и горько.

Жизнь — как черноморская вода.

Слышу, тонущий товарищ: «Борька!» —

криком мне кричит, как и тогда.

Он захлебывается. Он бы плакать

стал. Но не хватает сил.

Читать дальше

---

Перейти на стр. ОК

---