Слава богу, теперь я могу наконец вернуться к теме искусства; но я должен был сказать о боге и о сатане, ибо — поверьте! — нет искусства вне добра и зла. Напротив, в искусстве для самой возвышенной добродетели и для самой низкой подлости и порока больше места, чем в какой-либо другой человеческой профессии. Есть искусство чистое, которое стремится работать чисто и совершенно; есть искусство, в котором форма вещи отделена и искуплена, и, я бы сказал, обожествлена — ибо творение может нести на себе как отпечаток отчетливой святости, так и смутного проклятия. Все зависит только от тебя, чем больше ты любишь мир, с тем большим усердием будешь ты пробиваться к полному познанию его таинственно-совершенного бытия. Твой урок тебе задан не для того, чтобы ты мог проявить себя в нем, но для того, чтобы ты им очистился, освободился от самого себя; твори не из себя, но собой; твердо и упорно добивайся лучшего видения и слышания, более ясного понимания, большей любви и более глубокого знания нежели то, с каким ты приступал к своему делу. Ты творишь для того, чтобы через свое творение познать форму и совершенство мира. Твое служение ему есть служение богу.
И, напротив, есть искусство нечистое и проклятое…
На этом обрывается текст Карела Чапека.
Свидетельство жены писателя
О композиторе Фолтыне должны были рассказать еще несколько человек — из их «показаний» прояснилась бы картина последних дней героя. К сожалению, автору уже не пришлось ни выслушать этих свидетелей, ни прочесть их письменные материалы. На листке бумаги осталось лишь несколько записей, тихих и безмолвных, как смерть. Всего несколько строк, написанных почерком бесконечно близким, который для меня больше, чем лицо, больше, чем голос того, кого я потеряла. Эти строки мало что сказали бы непосвященному — когда бы не было у меня горького счастья недавних вечеров, когда два человека в доме своем говорили друг с другом о своей работе.
Для Карела Чапека тот, о ком он писал, был больше чем живой человек; обычно неразговорчивый, он мог часами рассказывать о своем герое; глаза его горели, и лицо освещалось каким-то особым выражением, делавшим его красивым, — как всегда, когда он говорил об искусстве. Потому я так много знаю о композиторе Фолтыне, и решаюсь дополнить свидетельства предыдущих рассказчиков без каких-либо подробностей, полагая, что за многоточием, поставленным смертью, не нужно много чужих слов.
Я знаю, автор хотел, чтобы Фолтын наконец слепил кое-как свою оперу «Юдифь». Плагиатом и подлогом, кражей художественных мыслей он породил жалкое и чудовищное музыкальное произведение, которое в течение долгих лет было его манией. Сам он не вложил в него ничего, кроме болезненного тщеславия быть художником, — человек, столь неспособный проявить себя, — ни в ученье, ни в любви, ни в чем.
— Может быть, когда-то в нем что-то и было, что завладело им целиком, — сказал мне однажды Карел Чапек; сумерки сгустились, и мы не видели даже глаз друг друга, — но его, беднягу, убила лживость — он попал в мир жизненной лжи и уже не смог из него выбраться. Он был воплощением лживой фантазии и полного неприятия правдивой действительности, он порвал с ней нравственные узы, — понимаешь? — и как, из чего хотел он после этого творить, несчастный глупец?..
Разумеется, никто не принял его оперу, хотя, будучи богатым человеком, он пытался устранить препятствия и трудности с помощью денег; но однажды, когда он уже был нищ и беден, он отыскал «своих людей», которые помогли «Юдифи» появиться на свет божий.
Это было так. Бэда Фольтэн, уже сильно потрепанный и отощавший, ходил по кабакам, выискивая старых и новых друзей. Он плакал, бахвалился, молол вздор и пил и всем и каждому рассказывал о своей опере. А потом плелся домой — без шляпы, роскошно встряхивая своей артистической гривой, смущая порой позднего прохожего громким разговором с самим собой. Часто он прислонялся к холодной стене дома и выразительно прикладывал руку к сердцу; случившиеся при этом уличные мальчишки и всякая шпана посмеивались, потому что никто не знал, как сильно на самом деле у него болит сердце.
