Так стоял и точил злость Яковлев. И тут увидел, идут: его дружок детства Серега Коноплев с супругой. Идут под ручку, честь по чести…
«Ой, ой, – стал смотреть на них Яковлев, – пара гнедых. Как добрые!»
Сергей тоже увидел Яковлева и пошел к нему, улыбаясь издали. И супругу вел с собой; супругу Яковлев не знал, из другой деревни, наверно.
– Борис?.. – воскликнул Сергей; он был простодушный, мягкий человек, смолоду даже робкий, Яковлев частенько его бывало колачивал.
– Борис, Борис… – снисходительно сказал Яковлев, подавая руку давнему дружку и его жене, толстой женщине с серыми, несколько выпученными глазами.
– Это Галя, жена, – все улыбался Сергей. – А это друг детства… А я слышал, что приехал, а зайти… как-то все время…
– Зря церкву-то сломали, – сказал вдруг Яковлев ни с того ни с сего.
– Как это? – не понял Сергей.
– Некуда народишку приткнуться, смотрю… То бы хоть молились.
– Почему? – удивился Сергей. И Галя тоже с изумлением и интересом посмотрела на шикарного электросварщика. – Вот… самодеятельность сегодня… – продолжал Сергей. – Поглядим.
– Чего глядеть-то?
– Как же? Спляшут, споют. Ну, как жизнь?
Яковлева вконец обозлило, что этот унылый меринок стоит лыбится… И его же еще и спрашивает: «Как жизнь?»
– А ваша как? – спросил он ехидно. – Под ручку, смотрю, ходите… Любовь, да?
Это уж вовсе было нетактично. Галя даже смутилась, огляделась кругом и отошла.
– Пойдем выпьем, чем эту муть-то смотреть, – предложил Яковлев, не сомневаясь нисколько, что Серега сразу и двинется за ним.
Но Серега не двинулся.
– Я же не один, – сказал он.
– Ну, зови ее тоже…
– Куда?
– Ну, в чайную…
– Как в чайную? Пошли в клуб, а пришли в чайную? – Сергей все улыбался.
– Не пойдешь, что ли? – Яковлев все больше и больше злился на этого чухонца.
– Да нет уж… другой раз как-нибудь.
– Другого раза не будет.
– Нет, счас не пойду. Был бы один – другое дело, а так… нет.
– Ну пусть она смотрит, а мы… Да мы успеем, пока ваша самодеятельность приедет. Пойдем! – Яковлеву очень не хотелось сейчас отваливать отсюда одному, невмоготу. Но и стоять здесь тоже тяжко. – Пошли! По стакашку дернем… и пойдешь смотреть свою самодеятельность. А мне на нее… и на всю вашу житуху глядеть тошно.
Сергей уловил недоброе в голосе бывшего друга.
– Чего так? – спросил он.
– А тебе нравится эта жизнь? – Яковлев кивнул на клуб и на людей возле клуба.
– Жизнь… как жизнь, – сказал он. – А тебе что, кажется, скучно?
– Да не скучно, а… глаза не глядят, в душу мать-то, – накалялся Яковлев. – Стоя-ат… бараны и бараны, курва. И вся радость вот так вот стоять? – Яковлев прямо, ехидно и насмешливо посмотрел на Серегу: то есть он и его, Сергея, спрашивал – вся радость, что ли, в этом?
Сергей выправился с годами в хорошего мужика: крепкий, спокойный, добрый… Он не понимал, что происходит с Яковлевым, но помнил он этого ястреба: или здесь кто-нибудь поперек шерсти погладил – сказал что-нибудь не так, или дома подрались. Он и спросил прямо:
– Чего ты такой?.. Дома что-нибудь?
– Приехал отдохнуть!.. – Яковлев уж по своему адресу съехидничал. И сплюнул «казбечину». – Звали же на поезд «Дружбу» – нет, домой, видите ли, надо! А тут… как на кладбище: только еще за упокой не гнусят. Неужели так и живут?
Сергей перестал улыбаться; эта ехидная остервенелость бывшего его дружка тоже стала ему поперек горла. Но он пока молчал.
– У тя дети-то есть? – спросил Яковлев.
– Есть.
– От этой? – Яковлев кивнул в сторону толстой, сероглазой жены Сергея.
– От этой…
– Вся радость, наверно, – допрашивал дальше Яковлев, – попыхтишь с ней на коровьем реву, и все?
– Ну а там как?.. – Сергей, видно было, глубоко и горько обиделся, но еще терпел, еще не хотел показать это. – Лучше?
– Там-то?.. – Яковлев не сразу ответил. Зло и задумчиво сощурился, закурил новую, протянул коробку «Казбека» Сергею, но тот отказался. – Там своя вонь… но уж хоть – в нос ширяет. Хоть этой вот мертвечины нет. Пошли выпьем!
– Нет. – Сергей, в свою очередь, с усмешкой смотрел на Яковлева.
Тот уловил эту усмешку, удивился.
– Чего ты? – спросил он.
– Ты все такой же, – сказал Сергей, откровенно и нехорошо улыбаясь. Он терял терпение. – Сам воняешь ездишь по свету, а на других сваливаешь. Нигде не нравится, да?
