— Семь раз подавали — где ещё одна?
— Ей-богу, все!
— Врёшь!
— Ей-богу!
— Видела я… подай сюда!
— Да все, мол, тут!
— Ладно! Я дома поговорю с тобой…
— Ежели все…
— Ступай! Да смотри — я ведь вижу!.. всё вижу, мошенник!
Он откатывается от неё, снова вьётся в ногах толпы и снова поёт:
— Тётинька-а… си-ироте…
Вот другой такой же комок… И оба они, скрывшись за чем-нибудь, ведут между собой негромкий и быстрый разговор:
— Утаил?
— Семишник…
— А я три копейки…
— У тебя сколько уж стало?
— Одиннадцать…
— Ух! А у меня только семь…
— До вечера ещё долго…
— Она говорит — я те дам!
— Ну! Она и мне…
— Чёрт с ней…
— Собака…
— Теперь у нас уж восьнадцать…
— Здорово! По стакану водки — шесть, да…
— Сердца мы давно уж не ели…
— Наплевать на сердце! Лучше папирос…
— Папирос я уж слямзил…
— В порсигаре?
— В коробочке…
— Эх!.. В порсигаре бы!
— Да! Больно ты ловок… Небось, сам не выудишь в порсигаре-то.
— Зато я — платок.
— Платок и я…
— Ну, айда!
— Айда!
И оба снова теряются в толпе…
Среди шума и гула то там, то тут раздаются печальные, хватающие за душу детские возгласы:
— Дядинька-а… сироте подай…
набросок
…Под ивами на берегу реки сидела девушка и смотрела на своё отражение в воде. Песок вокруг неё был усыпан жёлтыми листьями; они беззвучно осыпались с ветвей над головой девушки и падали ей на плечи и платье. Много их лежало в коленях у неё; один лист был в руке, она медленно крутила его между пальцами, а в другой руке у неё был длинный и гибкий прут. Высокая и полная, она была одета по-деревенски нарядно, но её круглое лицо было грустно, и глаза смотрели в воду задумчиво, почти сурово.
По берегу, подбирая листья, бродили овцы, недавно остриженные; все они были уродливы и жалки. За рекой стояли деревья, окрашенные в цвета осени; преобладал оранжевый цвет; красные гроздья рябины выступали на нём, как кровавые раны. День был тихий, солнечный и тёплый и был полон печалью увядания.
За спиной девушки раздался шорох ветвей и появился парень, высокий, с белокурой бородкой на загорелом лице, босый и оборванный.
Девушка полуобернулась к нему и тихо сказала:
— А я тут ждала, ждала…
Он опустился на песок рядом с ней, быстро оглядел её праздничный наряд — пёстрое ситцевое платье, розовый платок на голове, козловые башмаки — и усмехнулся, заметив ей:
— Ишь ты павой какой сегодня…
Но тут живые, светлые его глаза встретились с унылым взглядом её глаз, больших и синих, — и он пугливо встряхнул головой, воскликнув:
— Ты что? Али говорила?
— Говорила…
— Н-ну? Что? Ругается?
— Прибил…
— Ах ты, старый чёрт… Стало быть… что же он говорит-то?
— Беден-де ты… — вздохнула девушка, снова глядя в воду.
Парень опустил голову и сказал:
— Та-ак-с… Это — верно…
Одна овца подошла к ним и уставилась на них глупыми рабскими глазами, меланхолично пережёвывая свою жвачку. В реке плеснулась рыба, и на месте всплеска серебром заиграли лучи солнца. Где-то далеко звучала гармоника, ревел вол, лаяла собака и раздавались гулкие удары — бумм! бум!
— Беден я… это он верно говорит… И с чего мне богату быть? Кроме здоровья, нет у меня ничего… А однако мы бы с тобой прожили век… Палашка?
Он тронул её за плечо, вопросительно заглядывая в лицо ей.
— Он говорит про тебя: «Знаю я его, говорит. К богатому-то мужику в зятья и не такой пойдёт! — начала рассказывать девушка, вдруг оживляясь. — Он, говорит, нищий… ему, говорит, в батраки ко мне проситься надо, а не в зятья…»
— А ты что? — хмуро спросил парень.
— Известно что… Плачу я…
— Мм… а что сказала-то ему?
— Что! Сказала, что вот я тебя люблю и за другого какого не хочу идти…
— Ну, а он?
— А он — по затылку меня да за косу… «Язык, говорит, оторву, и не заикайся про него…» Про тебя-то.
— Ишь ты! — угрюмо сказал парень и плюнул в воду реки.
— А потом матушка ещё начала пилить… «Мы, говорит, богатые… Зазорно нам брать такого зятя, али мы лучше-то не найдём уж?»
Она говорила так, как будто и сама была согласна со смыслом этих слов. Лицо у неё было строго нахмурено, и в своём стремлении правдиво передать ему всё то, что сказали ей мать и отец, она старалась говорить так же, как говорили они: то с гневом, то с убеждением.
