Каин проводил его тоскливым взглядом и, закрыв лицо руками, упёрся лбом в железную дверь кладовой, около которой стоял…
Веская угроза Артёма возымела своё действие: её испугались, и еврея перестали травить.
Каин ясно видел, что в терниях, сквозь которые он шёл к своей могиле, шипов стало меньше. Люди как будто перестали замечать его существование. По прежнему он юрко шнырял между них, возглашая свои товары, но ему уже не наступали на ноги нарочно, как это бывало раньше, не толкали его в сухие бока, не плевали в его ящик… Хотя прежде не смотрели на него так холодно и враждебно, как стали смотреть теперь…
Чуткий ко всему, что его касалось, он заметил и эти новые взгляды и спросил себя — что они значат и чем грозят ему? Он вспоминал, что прежде, хотя и редко, с ним заговаривали дружелюбно, порой справлялись о ходе его дел, а иногда даже шутили, и порой не зло шутили…
Каин задумывался, чутко слушал и зорко смотрел. Однажды его ушей коснулась новая песня, сложенная Драным Женихом, трубадуром улицы. Этот человек добывал свой хлеб музыкой и пением; инструментом ему служили восемь деревянных столовых ложек: он брал их между пальцев и бил ими себя по надутым щекам, по животу, перебирая пальцами, ударял ложками друг о друга получался аккомпанемент речитативу куплетов, которые он сам же слагал. Если эта музыка была мало приятна, так зато она требовала от исполнителя ловкости фокусника; ловкость же во всех видах ценилась публикой улицы.
И вот однажды Каин наткнулся на группу людей, среди которой Жених, вооружённый своими ложками, бойко говорил:
— Эй, господа честные, арестанты запасные! Играю свежую песню, только что испёк, — горячий кусок! Давай по копейке с рыла, а у кого рожа — с того дороже! Начинаю!
Влезет солнышко в окошко
Люди ему рады!
А вот если влезу я…
— Это слыхали! — воскликнул кто-то из публики.
— Знаем, что слыхали! Да я тебе пирога прежде хлеба даром-то не дам! объявил Жених, стукая ложками и продолжая напевать:
Ой, горько мне живётся!
Плохо я удался.
Тятьку с братом повесили,
А я оборвался!..
— Жаль! — заявила публика.
Но копейки Жениху сыпали, ибо знали, что это добросовестный человек, и если он обещал новую песню, так уж даст её.
— Вот она новая, дубина еловая!
И ложки затрещали частой задорной дробью:
По-ознакомился бык с пауком,
Познакомился жид с дураком,
На хвосте носит бык паука,
Продаёт бабам жид дурака.
Эй вы, тётки…
— Стоп машина! Господину Каину почтение колом по шее! Изволили слушать песню, купец? Не для вас сложена — проходите вашим путём!
Каин рассыпал перед артистом свои улыбки и ушёл прочь от него, предчувствуя что-то.
Ценил он эти дни и боялся за них. Каждое утро он приходил в улицу, твёрдо уверенный, что сегодня у него никто не посмеет отнять его копеек. Глаза его стали немножко светлее и покойнее. Артёма он видел каждый день, но если силач не звал его, Каин не подходил к нему.
Артём же редко подзывал его, а подозвав, спрашивал:
— Ну что — живёшь?
— О, да! Живу… и благодарю вам! — радостно блестя глазами, говорил Каин.
— Не трогают?
— Разве они могут против вас! — со страхом восклицал еврей.
— Ну — то-то!.. А коли что — скажи.
Он угрюмыми глазами измерял фигурку еврея и отпускал его.
— Иди, — торгуй!
Каин быстро отходил прочь от своего защитника, всегда ловя на себе насмешливые и злые взгляды публики, взгляды, пугавшие его.
Однажды под вечер, когда Каин уже хотел идти домой, он встретил Артёма. Красавец, кивнув ему головой, поманил к себе пальцем. Каин быстро подбежал к нему и увидал, что Артём мрачен и хмур, как осенняя туча.
— Кончил торговать-то? — спросил он.
— Уже хотел уходить домой…
— Погоди, — пойдём-ка, поговорю я тебе что-то! — глухо сказал Артём.
И двинулся вперёд, громадный, тяжёлый, а Каин пошёл сзади него.
Они вышли из улицы, повернули к реке, где Артём нашёл укромное место под обрывом у самых волн.
— Садись, — сказал он Каину.
Тот сел, искоса, боязливо поглядывая на своего защитника. Артём согнул спину и стал медленно крутить папиросу, а Каин смотрел на небо, на лес мачт у берега, на спокойные, застывшие в тишине вечера волны и соображал, о чём будет говорить силач.
