— Хорошо бы теперь посидеть у костра! — вздохнул я.
Холод становился ощутительнее. Казалось, что и сам ветер иззяб: он с таким болезненно дрожащим визгом бился о стены магазина. Порою вместе с ним прилетал вой собаки, тоскливый звук сторожевого колокола сельской церкви. Капли дождя тяжело падали с крыши на мокрую землю.
— Скучно лежать молча!.. — сказал мой соночлежник.
— А говорить — холодно, — заметил я.
— А вы суньте ваш язык за пазуху, согреется!
— Спасибо за совет…
— Вместе, что ли, пойдём? Нам по дороге…
— Пойдёмте!
— Так познакомимся… я, например, дворянин Павел Игнатьев Промтов…
Отрекомендовался и я.
— Ну-с, так вот! Теперь спрошу: вы как попали на стезю сию? По слабости к водке, что ли?
— От скуки жизни…
— И это возможно… А вы знаете одно сенатское издание, именуемое: «Справки о судимости»?
— Знаю…
— Ваше имя там напечатано?
Я в то время ещё нигде не печатался, о чём и заявил ему.
— И я тоже не пропечатан…
— Но надеетесь?
— Всё в руце божией!
— А вы, кажется, весёлый человек?
— О чём горевать?!
— Не всякий скажет это, будучи в вашем положении, — усомнился я в искренности его слов.
— Положение — сырое и холодное, но ведь оно изменится с рассветом. Взойдёт солнце — ведь оно взойдёт? Тогда мы вылезем отсюда и будем пить чай, поедим, согреемся… Разве плохо?
— Хорошо! — согласился я.
— Ну вот видите! Всё дурное имеет свои хорошие стороны…
— Всё хорошее — свои дурные…
— Аминь! — тоном диакона возгласил Промтов.
Ей-богу, с ним весело! Я жалел, что не могу видеть его лица, которое, судя по богатству интонации голоса, должно было очень выразительно играть. Мы долго говорили с ним о пустяках, скрывая за ними обоюдное желание ближе узнать друг друга, и я внутренне восхищался той ловкостью, с которой он, умалчивая о себе, заставлял меня высказываться пред ним.
Пока мы беседовали, дождь перестал, тьма незаметно начала таять; уже на востоке загоралась нежным блеском розоватая полоса рассвета. С рассветом вместе явилась, и свежесть утра — приятная и бодрящая, когда она застаёт человека одетым в сухое и тёплое платье.
— Не найдём ли мы тут чего-нибудь для костра? — спросил Промтов.
Ползая по земле, мы поискали, но ничего не нашли. Тогда решили отодрать какую-то доску, не особенно крепко прибитую к своему месту. Отодрав, превратили её в щепы. Затем Промтов предложил попробовать, нельзя ли провертеть дыру в полу магазина, дабы достать зёрен ржи, — ибо, если рожь сварить в воде, — получается хорошая пища. Я протестовал, заявив, что это неудобно: мы выпустим из магазина несколько пудов ржи для того, чтоб взять её два-три фунта.
— А вам какое до этого дело? — спросил Промтов.
— Нужно, я слышал, иметь уважение к чужой собственности…
— Это, батенька, только тогда нужно, когда есть своя! И нужно только потому, что она для всякого другого — чужая…
Я замолчал, думая про себя, что этот человек должен быть крайним либералом в вопросе о собственности и что приятность знакомства с ним, наверное, имеет свои неудобства.
Явилось солнце, весёлое, яркое. Голубые куски неба смотрели из разорванных туч, медленно и устало плывших на север. Всюду сверкали капли дождя. Мы с Промтовым вылезли из-под магазина и пошли полем, по щетине скошенного хлеба, к зелёной извилистой ленте деревьев вдали от нас.
— Там — река, — сказал мой знакомый.
Я смотрел на него и думал, что ему, должно быть, лет за сорок и жизнь для него была не шуткой. Его глаза, тёмные и глубоко запавшие в орбиты, блестели спокойно и самоуверенно, а когда он немного прищуривал их, лицо его принимало выражение лукавое и сухое. В твёрдой и спорой походке, в ранце из кожи, ловко прикреплённом на спине, во всей его фигуре видна была привычка к бродячей жизни, волчья опытность и лисья сноровка.
— Пойдём мы с вами так, — говорил он: — сейчас за рекой, верстах в шести, будет село Манжелея, а от него прямая дорога на Новую Прагу. Около этого местечка живут штундисты, баптисты и другие мечтающие мужички… Они прекрасно кормят, если им соврать что-нибудь утешительное. Но о писании с ними — ни слова! Они сами в писании, как дома…
Мы выбрали себе место недалеко от группы осокорей, набрали камней на берегу речонки, мутной от дождя, и на камнях развели костёр. Верстах в двух от нас на возвышенности стояла деревня, солома её крыш блестела розовым золотом. Острые тополя окрашены в краски осени. Тополя окутывал серый дым труб, затемняя оранжевые и багряные цвета листвы и нежно-голубое небо между нею.
