— Гомозов… — кратко говорит Николай Петрович.
— Ну-у? Такой степенный мужик? О-о? Да вы не того — не сочиняете, а?
Матвея Егоровича очень занимает эта уморительная история. Он то хохочет с увлажненными глазами, то серьезно говорят о необходимости сделать влюбленным строгое внушение, потом представляет себе нежные разговоры между ними и снова оглушительно хохочет.
Наконец он увлекается. Тогда Николай Петрович делает строгое лицо, а Софья Ивановна круто обрывает мужа.
— Ах, черти! Ну и посмеюсь же я над ними! Это интересно… — не унимается Матвей Егорович.
Является Лука и докладывает:
— Телеграп стучит…
— Иду. Давай повестку сорок второму.
Скоро он с помощником уходит на станцию, где Лука дробно отбивает в колокол повестку. Николай Петрович садится к аппарату, запрашивая соседнюю станцию: «могу ли отправить поезд № 42», а его начальник ходит по конторе, улыбается и говорит:
— А мы с вами вышутим их, чертей… все-таки, скуки ради, посмеемся хоть немного…
— Это позволительно!.. — соглашается Николай Петрович, действуя ключом аппарата.
Он знает, что философ должен выражаться лаконически.
Им очень скоро представилась возможность посмеяться.
Как-то раз ночью Гомозов пришел к Арине на погреб, где она, по его приказанию и с разрешения начальницы, устроила себе постель среди различного хозяйственного хлама. Тут было сыро и прохладно, а изломанные стулья, кадки, доски и всякая рухлядь принимали в темноте пугающие очертания; а когда Арина была одна среди них — ей было до того страшно, что она почти не спала и, лежа на снопах соломы с открытыми глазами, все шептала про себя молитвы, известные ей.
Гомозов пришел, долго и молча мял и тискал ее, а когда устал, то заснул. Но скоро Арина разбудила его тревожным шепотом:
— Тимофей Петрович! Тимофей Петрович!
— Ну? — сквозь сон спросил Гомозов.
— Заперли нас…
— Как так? — спросил он, вскакивая.
— Подошли и… замком…
— Врешь ты! — испуганно и гневно шепнул он, отталкивая ее от себя.
— Погляди сам, — покорно сказала она.
Он встал и, задевая за все, что встречалось на пути, подошел к двери, толкнул ее и, помолчав, угрюмо сказал:
— Это солдат…
За дверью раздался ликующий хохот.
— Выпусти! — громко попросил Гомозов.
— Что? — раздался голос солдата.
— Выпусти, мол…
— Утром выпустим, — сказал солдат и пошел прочь.
— Дежурство у меня, черт! — сердито и умоляюще крикнул Гомозов.
— Я подежурю… сиди, знай!..
И солдат ушел.
— Ах, собака! — с тоской прошептал стрелочник. — Погоди… запирать меня все-таки ты не можешь… Есть начальник… что ты ему скажешь? Он спросит — где Гомозов — а? Вот ты и отвечай ему тогда…
— Да это, поди-ка, начальник сам и велел ему, — тихо и безнадежно сказала Арина.
— Начальник? — испуганно переспросил Гомозов. — Зачем же это ему? — И, помолчав, он крикнул ей: — Врешь ты!
Она ответила тяжелым вздохом.
— Что же это будет? — спросил стрелочник, усаживаясь на кадку около двери. — Срам-то мне какой! А все ты, уродина чертова, все ты это… у-у!
Сжав кулак, он погрозил в сторону, откуда доносился звук ее дыхания. Она же молчала.
Сырая тьма окружала их, — тьма, пропитанная запахом кислой капусты, плесени и еще чего-то острого, щекотавшего нос. В дверь сквозь щели пробивались ленты лунного света. За дверьми грохотал товарный поезд, уходивший со станции.
— Что молчишь, кикимора? — заговорил Гомозов со злобой и презрением. Как теперь я буду? Наделала делов и молчишь? Думай, черт, что будем делать? Куда от сраму мне деваться? Ах ты, господи! На что я связался с этакой!..
— Я прощения попрошу, — тихо объявила Арина.
— Ну?
— Может, простят…
— Да мне что из того? Ну, простят тебя, ну? Ведь срам-то на мне останется или нет? Надо мной смеяться-то будут?
Помолчав, он снова начинал укорять и ругать ее. А время шло жестоко медленно. Наконец женщина с дрожью в голосе попросила его:
— Прости ты меня, Тимофей Петрович!
— Колом бы тебя по башке простить! — зарычал он.
И опять наступило молчание, угрюмое, подавляющее, полное тупой боли для двух людей, заключенных во тьме.
— Господи! хоть бы светало скорее, — тоскливо взмолилась Арина.
— Молчи ты… я те вот засвечу! — пригрозил ей Гомозов и снова начал бросать в нее тяжелыми укорами. Потом наступила пытка тишиной и молчанием. А жестокость времени все увеличивалась с приближением рассвета, точно каждая минута медлила исчезнуть, наслаждаясь смешным положением этих людей.
