— Не пойду! — твердо сказал Яков и упрямо мотнул головой.
— Это как так? — взревел Василий и, опершись руками о бочку, поднялся со своего места. — Я тебе говорю или нет? Что ты, собака, против отца рычишь? Забыл, что я могу с тобой сделать? Забыл ты?
Губы у него дрожали, лицо кривили судороги; две жилы вздулись на висках.
— Ничего я не забыл, — вполголоса сказал Яков, не глядя на отца. Ты-то все ли помнишь, гляди?
— Не твое дело учить меня! Разражу вдребезги…
Яков уклонился от руки отца, поднятой над его головой, и, стиснув зубы, заявил:
— Ты не тронь меня… Здесь не деревня.
— Молчать! Я тебе везде — отец!..
— Здесь в волости не выпорешь, нет ее здесь, волости-то, — усмехнулся Яков прямо в лицо ему и тоже медленно поднялся.
Василий, с налитыми кровью глазами, вытянув вперед шею, сжал кулаки и дышал в лицо сына горячим дыханием, смешанным с запахом водки; а Яков откинулся назад и зорко следил угрюмым взглядом за каждым движением отца, готовый отражать удары, наружно спокойный, но — весь в горячем поту. Между ними была бочка, служившая им столом.
— Не выпорю? — хрипло спросил Василий, изгибая спину, как кот, готовый прыгнуть.
— Здесь — все ровня… Ты рабочий — и я тоже.
— Вон что-о?
— Ну, а как? За что ты на меня взъелся? Думаешь, я не понимаю? Ты сам сначала…
Василий зарычал и так быстро взмахнул рукой, что Яков не успел уклониться. Удар попал ему по голове; он пошатнулся и оскалил зубы в зверское лицо отца, уже снова поднявшего руку.
— Смотри! — предупредил он его, сжимая кулаки.
— Я тебе — посмотрю!
— Брось, мол!
— Ага… ты!.. ты — отца?.. отца?.. отца?..
Им было тесно тут, в ногах у них путалось кулье из-под соли, опрокинутая бочка, обрубок.
Отбиваясь кулаками от ударов, Яков, бледный и потный, со стиснутыми зубами и по-волчьи горевшим взглядом, медленно отступал перед отцом, а тот шел на него, свирепо махая кулаками, слепой в своей злобе, как-то вдруг и странно растрепавшийся — точно ощетинился, как освирепевший кабан.
— Отстань — будет — брось! — говорил Яков, зловеще и спокойно, выходя из двери шалаша на волю.
Отец рычал и лез на него, но его удары встречали только кулаки сына.
— Ишь как тебя… ишь… — поддразнивал его Яков, сознавая себя более ловким.
— Погоди… пос-стой…
Но Яков прыгнул вбок и бросился бежать к морю.
Василий пустился за ним, наклонив голову и простирая руки вперед, но запнулся ногой за что-то и упал грудью на песок. Он быстро поднялся на колени и сел, упершись в песок руками. Он был совершенно обессилен этой возней и тоскливо завыл от жгучего чувства неудовлетворенной обиды, от горького сознания своей слабости.
— Будь ты проклят! — захрипел он, вытягивая шею к Якову и сплевывая пену бешенства со своих дрожащих губ.
Яков прислонился к лодке и зорко смотрел на него, потирая рукой ушибленную голову. Один рукав его рубахи был оторван и висел на нитке, ворот тоже был разорван, белая потная грудь лоснилась на солнце, точно смазанная жиром. Он чувствовал теперь презрение к отцу; он считал его сильнее, и, глядя, как отец, растрепанный и жалкий, сидит на песке и грозит ему кулаками, он улыбался снисходительной, обидной улыбкой сильного слабому.
— Проклят ты от меня… вовеки!
Василий так громко крикнул проклятие, что Яков невольно оглянулся в даль моря, к промыслу, точно думал, что там услышат этот крик бессилия.
Но там были только волны и солнце. Тогда он сплюнул в сторону и сказал:
— Кричи!.. Кому досалишь? Себе только… А коли у нас так вышло, я вот что скажу…
— Молчи!.. Уйди с глаз… уйди! — крикнул Василий.
— В деревню я не пойду… буду тут зимовать… — говорил Яков, не переставая следить за движениями отца. — Мне здесь лучше, — я это понимаю, не дурак. Здесь легче… Там ты бы надо мной верховодил, как хотел, а здесь — на-ко выкуси!
Он показал отцу кукиш и засмеялся, не громко, но так, что Василий, снова разъяренный, вскочил на ноги и, схватив весло, бросился к нему, хрипло выкрикивая:
— Отцу? Отцу-то? Убью…
Но, когда он, слепой в своей ярости, подскочил к лодке, Яков был уже далеко от него. Он бежал, и оторванный рукав рубашки несся за ним по воздуху.
Василий бросил в него веслом, оно не долетело, и мужик, снова обессиленный, свалился грудью в лодку и царапал ногтями дерево, глядя на сына, а тот кричал ему издали:
