— Я тебе не горничная!
Это он хорошо знал — иначе он давно ввел бы другое обращение.
— Какое обращение?
— Ах, это всё равно.
— Нет, что за новое обращение? Не хочет ли он ее бить, да?
— Да, если бы она была его горничной — вероятно.
— Да, все-таки он хотел бы ее бить!
— Да, если бы она была его горничная, теперь же, конечно, нет!
— Но бить он ее все-таки хотел!
— Да, если бы она была его горничной, но ведь она не горничная, и бить он ее не собирается.
Это она ему посоветует! Она вышла за него замуж, чтобы быть его женой, а не горничной. Если что-нибудь не в порядке, то он может обратиться к Лине, а не браниться с ней. И зачем оставила она свой милый дом, чтобы попасть в руки к такому человеку!
При слове «милый дом» Адольф не мог удержаться, чтобы многозначительно не кашлянуть.
Разве это не был милый дом? Имеет он что-нибудь возразить и т. д. и т. д.?
И это повторялось каждый день.
Родился ребенок. Молодая мать не могла с ним справиться одна, сестра Мария должна была переехать к ним. Мария приехала и поселилась в гостиной. Адольфу приходилось иногда очень тяжело, как будто он жил в полигамии, так как часто платья Марии и его штаны лежали вместе на одном стуле. И за столом Мария занимала место хозяйки. Спальня превратилась в детскую и, чтобы, по крайней мере, иметь приличную гостиную, Адольф должен был пожертвовать своей комнатой.
Уроки на дому у него должны были прекратиться из-за так называемого «поросячьего визга», и он принужден был сам ходить на уроки, стучать в чужие двери, уходить назад, если маленькие Фридрихи или Ульрихи были больны, и проводить время между уроками в ресторанах, так как идти домой было слишком далеко. Он редко бывал дома.
По вечерам он сидел с товарищами в театральном ресторане: говорил о музыке и других вещах, которые его интересовали. Когда он приходил домой, каждый раз была брань, — и он туда не особенно спешил.
Ему казалось, что у него вообще нет жены и ему ежедневно приходится спускаться в ад, — но дети у них были. Где собственно была ошибка, он не знал. Его жена думала, что всё дело в том, что он никогда не бывает дома, а он на это отвечал, что таково требование его профессии. Может быть, они оба были правы, но он ничего не мог изменить, не мог требовать, чтобы представление в театре было днем, в то время, когда все заняты. Он согласился, что для его жены не очень приятно быть замужем за человеком, который бывает дома лишь по ночам, но это было так, и жизнь трещала по всем швам и не давала в руки всех орехов, которые были на орешнике. Нужно было с этим помириться, как со многим другим. — Никто им не мог помочь.
Барон с большим огорчением прочитал брошюру о том, что дети высших классов вырождаются, если не питаются молоком женщин низших классов. Он читал Дарвина и представлял себе положение вещей так, что потомки высшего класса общества составляют высшую ступень развития человеческой породы. Он много читал о наследственности, и это дало ему мысль бросить обычай брать кормилиц из народа, так как можно было опасаться, что ребенок с молоком впитает понятия, представления и предрассудки крестьянства. И он прочно забил себе в голову, что жена его должна сама кормить ожидаемого в скором времени ребенка; а так как она не соглашалась на это, то они решили воспитывать его на рожке — на молоке от своей собственной коровы, питающейся его собственным сеном.
И, наконец, ребенок увидел свет. Это был сын! Барон был в большом беспокойстве до этого времени, так как сам был очень беден, всё состояние принадлежало жене, и он не мог ничего получить из её денег, прежде чем их супружество не будет благословлено сыном. Можно легко представить себе радость барона.
Сын этот был маленьким тщедушным существом с синими жилками на голове. Да, кровь была синяя и очень жидкая. Мать его была изящная, нежная женщина, которая сама нуждалась в особом заботливом питании, чтобы поддерживать свое здоровье, завертывалась в дорогие меха, щеки её всегда покрыты были нежной бледностью, указывавшей на благородное происхождение.
Она стала сама кормить ребенка. — Итак, они не нуждались ни в какой крестьянке, чтобы жить. Но это было лишь фразой. Ребенок ел и кричал две недели кряду. И это еще ничего бы — все дети кричат, но он худел и худел весьма заметно. Позвали доктора, и тот объявил, что если мать будет продолжать кормление, то ребенок неминуемо умрет, частью потому, что она слишком нервна, частью потому, что она сама слишком худосочна. Так что же делать? Ни в каком случае не следовало дать умереть ребенку. Кормилицу взять не соглашались ни под каким видом. Решили кормить из бутылочки, несмотря на то, что доктор настаивал на кормилице. Самая лучшая голландская корова, получившая золотую медаль на сельскохозяйственной выставке, была поставлена на сухой корм. Доктор сделал химический анализ молока и решил, что всё обстоит превосходно. С бутылочкой было так удобно! И почему не сделали этого с самого начала. И какая благодать — обходиться без кормилицы — этой чумы, тиранки всего дома, за которой нужно так много ухаживать и которая к тому же может быть больна какой-нибудь заразной болезнью.
