Бату-хан прошел в алтарь, обогнул кругом престол. На столике в углу нашел пять круглых белых просвирок. Приказал следовавшему за ним баурши попробовать эти хлебцы — не ядовиты ли? Баурши откусил, пожевал и сказал:
— Авва! Да сохранит «хан-небо» и тебя и меня от несчастья! Хлеб вкусный!
Бату-хан вернулся на середину церкви, опустился на конскую попону. Возле него полукругом уселись ханы.
— Разожгите здесь костер, пол каменный, — сказал Бату-хан, — и сварите мне чай. [8]
Баурши заметался и, переговорив с толмачом и пленным стариком, подобострастно доложил хану:
— Здесь огонь разводить нельзя — это прогневает урусутского бога, и его дом загорится.
Субудай-багатур приказал, чтобы его военные помощники — юртджи — поместились в доме урусутского шамана. Бревенчатый дом состоял из сеней и двух горниц, разделенных стеной. Большая, сложенная из камней и глины квадратная печь выходила в обе горницы.
В первой половине поместились четыре монгольских юртджи и два мусульманских писца-уйгура. Вторую горницу взял себе Субудай. Он увидел рязанского князя — переметника Глеба, сидевшего вместе с юртджи, — и спросил:
— Что такое «гречишные блины»?
— Это трудно объяснить, надо попробовать. Заведи себе бабу, она тебе будет каждый день печь, а ты будешь радоваться.
— А что такое «баба»?
— Во дворе монгольский воин предлагает купить у него двух баб. Покупай!
— Сколько он хочет?
— Сейчас их приведу.
Глеб вышел во двор и вернулся вместе со старым монголом, который толкал в горницу двух упиравшихся женщин. Одна, высокая, дородная, в синем сарафане, войдя, поискала глазами и трижды помолилась на тот угол, где остались киоты от содранных образов. Сложив руки под пышной грудью, она пристальным взглядом уставилась на Субудай-багатура, который сидел возле скамейки на полу, на конском потнике. К бабе тесно прижалась девушка с русой косой и испуганными глазами, в рваном дубленом полушубке, из-под которого виднелся подол красного сарафана.
— Вот тебе две отборные бабенки, — сказал по-татарски князь Глеб. — Старшая — опытная повариха, а эта — садовый цветочек, макова головка.
Субудай обвел женщин беглым взглядом и отвернулся.
— Станьте на колени! — сказал князь Глеб. — Это большой хан. Отныне вы будете его ясырками. [9]
— Большой, да не набольший! — ответила женщина. — На колени зачем становиться? Пол-от грязный, гляди, как ироды натоптали!
— Поклонись, говорю, твоему хозяину!
— Мой хозяин, поди, лет десять как помер. Ну, Вешнянка, давай, что ли, поклонимся.
Низко склонившись, они коснулись пальцами пола.
Субудай пристальным взглядом уставился на женщин, и глаз его зажмурился. Он покосился на князя Глеба, присевшего на дубовой скамье, поднялся и, положив потник на скамью, взобрался на нее, подобрав под себя ногу.
— Как зовут? — спросил он у Глеба. Тот перевел вопрос.
— Опалёнихой величают, а это Вешнянка.
— Дочь?
— Нет, сирота соседская. Я ее пестую.
— Почему тебя так зовут? — продолжал спрашивать Субудай.
— Моего мужа спалили на костре.
— Кто? Мои татары?
— Куда там! Наши воры — разбойники новгородские. С тех пор я стала Опалёниха, а это — Вешнянка, весной родилась и сама как весна красная.
— Трудные урусутские имена — не запомнишь! — сказал Субудай. — Работать для меня будете или позвать других?
— Всю жизнь на кого-нибудь работала. Такова уж наша бабья доля!
— Пусть они мне испекут и блины, и ржаные лепешки, и каравай.
— Был бы житный квас да мука, тогда все будет.
— Вам старый Саклаб все достанет, — вмешался князь Глеб. — Он, поди, не забыл говорить по-русски.
Обе женщины живо обернулись к старому слуге Субудая, стоявшему у двери:
— Ты наш, рязанский? Ясырь?
— Сорок лет мучаюсь в плену. Нога с цепью срослась. И с вами то же будет: как надели петлю, так до смерти и не вырваться… — Старик тяжело вздохнул. — Вот вам мука, а вот квас… [10]— И он придвинул к печи мешок и глиняную бутыль. На ногах звякнула железная цепь.
— Батюшки-светы! — воскликнула Опалёниха, всплеснув руками. — И ты сорок лет таскаешь на ногах железо! — Опалёниха погрозила пальцем невозмутимо наблюдавшему за ней Субудаю.
— Ладно, поговорим потом… Сейчас натаскаю дров, — сказал старик.
