– Боже мой, Федя! Конечно, нет. Ты видишь, теперь не до отдыхов… Дело серьезнее, чем ты думаешь.
Федор Анатольевич весь как-то съежился. Ему вдруг показалось, что эти тревоги ее – действительно важное, настоящее, насущное, а он и Новиков – маленькие дети, которые носятся с бумажными игрушками. Едут куда-то, эскизы какие-то, мечтанья какие-то… Строители! Фу, как смешно и стыдно! Тут – хорошее или дурное – но есть, а у них с Новиковым – ничего нет, особенно если приглядеться.
Он наклонил голову и пошел из комнаты. Люся взглянула на него пристально, задумалась на мгновенье – и, встав, вышла за ним в переднюю.
– Ты не поверишь, как мне неприятно… – сказала она, догоняя брата в дверях.
Он обернулся. Лицо у Люси было опять другое, беззлобное, только измученное и усталое. Беляев сказал:
– Люся, так ты думаешь… тебе никак нельзя?..
– Ты все о том же! Ах, Федя, Федя! Подумай сам, могу ли я теперь бросить Тоню и наше дело? Здраво, просто рассуждая, – хорошо ли бы это было? Честно ли? Вы едете заниматься искусством, тихими мыслями… Не спорю, не спорю, они и мои, во мне много вашего. Но теперь… Не судьба.
Федор Анатольевич вдруг прошептал:
– Деточка… может, мы подождем тебя, а? Неделю, месяц, два… сколько надо. Нам ничего подождать. Мы…
Лицо у Люси вдруг сделалось испуганное и жалкое, точно она сейчас заплачет.
– Ни за что! Федя, милый, ради Бога! Не ждите, бросьте, забудьте меня, если я стою! Я не могу знать, что вы меня…
Она оборвала, увидев входящего в переднюю Лосева, и добавила другим голосом:
– Я заеду проститься в пятницу. Сейчас, Тихон Иванович, сейчас! Я вам нужна?
Беляев вышел. Навстречу, на лестнице, ему попалось еще несколько педагогов или сотрудников, с озабоченными лицами спешивших в редакцию. В ушах Федора Анатольевича звенел бодрый и злой голос Меньшина, его призывы к борьбе за правое и полезное дело. И опять Беляеву показалось, что он и Новиков – дети с бумажными игрушками. Пророки! Едут спасать мир! И еще ужасаются, что Люся откровенно следует своим человеческим и женским инстинктам, а не отправляется с ними, бросив все ради психопатических мечтаний, куда-то в провинцию, лепить неподходящие, подозрительные барельефы.
Какая чепуха! Какое мелкое безумие! Нет, даже не безумие, а только детство.
И Беляев весь сжался от стыда и от расслабленного, покорного смирения.
XII
В пятницу Люся приезжала проститься – вместе с Антоном Семеновичем. Люся говорила мало, была бледна. Меньший уже опять с бодрой и ободряющей веселостью рассказывал о своих хлопотах, заботах, жалел, что Люсе нельзя поехать отдохнуть, и выражал надежду, что она приедет к ним, когда здесь все уладится.
На пороге Люся – Антон Семенович прошел вперед – обернулась было к брату, хотела что-то сказать, но не посмела или не сумела, махнула рукой и быстро вышла за Меньшиным, почти выбежала. Беляев услыхал далекий стук входной двери. И все кончилось.
Вечером, уже поздно, Никодим подал самовар.
В молчании друзья пили чай, потом Беляев сел к окну и сидел так, не двигаясь. Алексей Иванович, тихо ступая, ходил от угла до угла. Была могильная тишина, даже часы не тикали, их уложили. Разоренная комната казалась больше и выше. На голом столе уже не было Афродиты. Ящик с планами выставлял белесоватые, острые углы. Камин чернел, как открытая пасть.
Алексей Иванович остановился у засиневшего окна.
– Скоро светать начнет, – сказал он, и голос прозвучал неожиданно громко от пустоты. – Что ж, Федя? Ты что думаешь? Завтра… ведь надо… ехать?
– Надо? Не знаю. Вот и ты не знаешь. Слабы мы, Алеша.
– Нет, друг, не в том дело. Дело в самом деле. Может быть, еще не вытесаны камни для стен нашего храма. Вот, мы с Люсей все потеряли – а отчего? Отчего так важно, так было нам теперь нужно увидеть, что Люся с нами, наша? Я думаю, мы не с Люсей боролись, а каждый из нас – с самим собою. Мы не слабые, мы только – прошлые. Мысли у нас новые, а тела наши – старые. Оттого и мысли наши – невозможные.
Он помолчал. Беляев тоже молчал.
– Невозможные, небывалые, пустые надежды! – продолжал Алексей Иванович. – И никому непонятные, неуловимые – теперь. Подумай: чего мы хотели? Чтобы Бог вошел в жизнь, а жизнь сплелась с Богом. Да разве это было когда-нибудь? Разве искусство, знание, любовь служили Богу, Христу? Он – узкий темный коридор к душеспасению, жизнь – большая, круглая, безвыходная площадь, там и любовь, там и слава, там и то, что зовут искусством. Храма еще никогда не было. Были только подземелья, катакомбы. Ты в монастырь уйдешь, Федя? В коридор?
