Завтра приедет Альтшуллер, будет выслушивать меня — это первый раз за всю осень. Я все отказывал ему, а теперь как-то неловко. Он все пугал, грозил тебе написать. (Здесь в Ялте все почему-то думают, что ты строгая, держишь меня в субординации.)
Что же еще? Ну, еще целую моего клопика. Пиши о своем здоровье подробнее, повидайся, повторяю, с Таубе и опять-таки пиши. Итак, целую и глажу по спине, потом обнимаю. До свиданья!!
Твой А.
Пиво Стрицкого называется «Экспорт». Если будешь выписывать из склада 20 бут., то выпиши так: 10 бут. «Мартовского» и 10 бут. «Экспорт». Перед приездом буду телеграфировать>*.
На конверте:
Москва. Ее высокоблагородию Ольге Леонардовне Чеховой.
Неглинный пр., д. Гонецкой.
Книппер-Чеховой О. Л., 22 сентября 1902>*
3841. О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
22 сентября 1902 г. Ялта.
22 сент.
Милая моя философка, немчушка моя, здравствуй! Сегодня получил от тебя великолепное письмо — описание поездки твоей в Любимовку>* и, прочитавши, порадовался, что у меня такая хорошая, славная жена. Вчера был у меня Альтшуллер, смотрел меня в первый раз за эту осень. Выслушивал, выстукивал. Он нашел, что здравие мое значительно поправилось, что болезнь моя, если судить по той перемене, какая произошла с весны, излечивается; он даже разрешил мне ехать в Москву — так стало хорошо! Говорит, что теперь ехать нельзя, нужно подождать первых морозов. Вот видишь! Он говорит, что это помог мне креозот и то, что я зиму провел в Ялте, а я говорю, что помог мне это отдых в Любимовке. Не знаю, кто прав. Из Москвы, по требованию Альтшуллера, я должен буду уехать тотчас же по приезде. Я сказал: «Уеду в декабре, когда жена пустит». Теперь вопрос: куда уехать?>* Дело в том, что в Одессе чума и очень возможно, что когда в феврале или марте я буду возвращаться из заграницы, то меня задержат на несколько суток и потом в Севастополе и Ялте будут смотреть как на прокаженного. Возвращаться же зимой мне можно только через Одессу. Как теперь быть? Подумай-ка!
У нас нет дождя. Ветер.
Читал статью Августа Шольца о Художественном театре>*. Какой вздор! Чисто немецкая хвалебная галиматья, в которой больше половины сведений, которые автор уделяет публике между прочим, сплошное вранье; например, неуспех моих пьес на сцене московских имп<ераторских> театров>*. Одно только и хорошо: ты названа самой талантливой русской актрисой>*.
Пиджаки и брючки мои износились, я стал походить на бедного родственника… Тебе будет совестно ходить со мной по Москве, и так и быть уж, я буду делать вид на улице, что ты со мной незнакома, — и так, пока не купим новых брюк.
Ну, светик мой, мордочка, будь здоровехонька. Не хандри и не распускай нервов. Знай, что я обнимаю тебя и треплю изо всех сил. Скоро увидимся, дусик.
Твой А.
Итак, стало быть, я здоров. Так и знай.
На конверте:
Москва. Ее высокоблагородию Ольге Леонардовне Чеховой.
Неглинный пр., д. Гонецкой.
Чехову М. П., 23 сентября 1902>*
3842. М. П. ЧЕХОВУ
23 сентября 1902 г. Ялта.
23 сент. 1902.
Милый Мишель, книжная торговля>* на жел<езных> дорогах — это дело хорошее, я очень рад и от души поздравляю. Ты можешь сделать, да и, вероятно, сделаешь очень много хорошего. Ведь до сих пор книжной торговлей на жел<езных> дорогах заведовали люди бездарные и притом жулики; судить о ней по тому, что до сих пор было, никак нельзя, и мне кажется, что книжная торговля на вокзалах через два-три года может стать неузнаваемой.
Продавцов для Севастополя и Симферополя найду, когда посоветуюсь об этом с одним севастопольцем-старожилом>*. А буду я в Севастополе около 10 октября>*.
У меня был старик Суворин>*, просидел у меня два дня. При нем я был нездоров, все кашлял и ничего не ел. Теперь мне лучше, я и ем и кашляю мало.
Мамаша выедет из Ялты 1–3 октября, пробудет в Москве дня три и потом прямо к тебе.
Вот первая реформа, которую я советовал бы тебе завести в книжных шкафах: продажа марок и открытых писем по казенной цене, как у Мюр и Мерилиза. И вывеска должна быть подобающая: марки по 7 коп. Меры, вроде этой, в 1–2 года сделают шкафы необходимыми.
