Шпион был мертв, тело его уже почти совсем окоченело.
Анабаптист отошел, махнув рукой с унынием, он приблизился тогда к барону.
Расстегнув казакин, он положил руку на сердце несчастного и минуты две-три оставался неподвижен, между тем как на лице его отражалось тоскливое волнение.
Наконец он поднял голову, и невыразимая радость, подобно солнечному лучу, озарила спокойное и прекрасное его лицо.
— Я слышу, что бьется сердце, — прошептал он, — это не обман чувств, он жив еще… Господи, да будет благословенно твое имя! Может быть, мне удастся спасти одно из твоих творений.
Он принялся оказывать раненому пособие, которого требовало его положение, и это с искусством и познаниями поистине удивительными. Надо заметить, что анабаптисты никогда не обращаются к врачам, они лечат друг друга средствами, известными им одним.
Достойный анабаптист, весь поглощенный благодетельным уходом за раненым, не видел и не слышал, что происходило вокруг него.
Однако внезапный удар эфесом сабли в наружную дверь заставил его вздрогнуть, он встал и пошел отпереть, так как незнакомец из предосторожности запер за собою дверь, когда вошел. Тотчас в зале трактира появилось несколько немецких офицеров и в их числе полковник и капитан Шимельман.
Отперев дверь, старик спокойно вернулся к раненому и продолжал оказывать ему надлежащее пособие, по-видимому, не занимаясь нисколько приходом немецких офицеров.
Глава III
ПО ГОРАМ И ПО ДОЛАМ
Успев благополучно выскользнуть из трактира и перебраться беспрепятственно через изгороди, беглецы собрали своих товарищей, расставленных часовыми вокруг, и с незнакомцем во главе, который отлично, казалось, знал местность, стали сходить по козьей тропе, едва обозначенной на крутом откосе пропасти. Тропа, с первого взгляда ненадежная и почти непроходимая, по мере того как они спускались между беспорядочно набросанных скал и иглистых кустов, становилась удобнее, и вскоре они могли, уже не хватаясь за ветви и за траву, продвигаться вперед довольно свободно.
В глубине на самом дне пропасти, за крутой откос которой они цеплялись, беглецы слышали рокот волн, готовых поглотить их, если они мало-мальски ступят нетвердо.
Но когда они оставили за собою две трети спуска и незнакомец слегка повернул вправо, на дорожку не такую отвесную и, по-видимому, более широкую, последовав за ним, спутники его свободнее перевели дух; дорожка шла вдоль отвеса пропасти, едва заметно поднимаясь в гору, она настолько была широка, что двое могли идти по ней рядом, не подвергаясь опасности слететь в бездну.
Более часа длился этот тяжелый для изящной и нежной женщины путь, но ни одной жалобы не вырвалось ни у графини, ни у несчастного трактирщика, обожженные ноги которого причиняли ему жестокие страдания; оба понимали, как важно для них скорее укрыться от мести неумолимых врагов, которых, вероятно, мнимая смерть Поблеско привела в ярость. Внезапно вспыхнувший на небосклоне яркий свет, от которого разлилось вокруг багровое зарево, дал знать беглецам, что Прейе предано огню и им вдвойне надо вооружиться твердостью и терпением, если хотят избегнуть страшной участи, которая грозила бы им, попадись они опять в руки врагов.
По выходе из дома трактирщика они не обменялись между собой ни одним словом, сознавая всю важность безмолвия в диких пустынях, где малейший звук, повторяемый эхом, несется на расстояние неизмеримое и может выдать. Там каждый звук имеет свое значение: сломается ли ветвь, сорвавшийся ли камень рикошетом запрыгает по склону горы, и этого достаточно, чтобы уничтожить самые тщательные предосторожности и открыть преследователям направление, избранное беглецами.
Наконец путники достигли довольно обширной прогалины, посреди которой виднелись остатки разрушенной хижины. В эту минуту на отдаленной колокольне било три часа.
— Здесь мы в безопасности, — сказал незнакомец, — отдохните немного.
Не говоря ни слова, каждый растянулся на траве со вздохом облегчения.
При всей своей усталости, физической и нравственной, графиня не села, а подошла к незнакомцу, который закурил сигару и в задумчивости расхаживал взад и вперед у двери развалившейся лачуги.
