Карташев уперся в какой-то угол со своими мыслями и принялся за «Карла Смелого».
Иногда он отрывался от чтения, возвращался к действительности, в сердце точно кто-то вонзал иголку, и он думал: «Да где же Ларио?!»
Раздался звонок: «Вот он!»
Но это был Корнев с какой-то дамой. Карташев, выглянувший было в коридор, поспешно спрятался.
— Вы подождите, Анна Семеновна…
— Кто это? — спросил озабоченно Карташев вошедшего Корнева.
— Горенко… одевайся…
Этого только недоставало! Карташев оживленно рассказал Корневу о своем положении. Горенко провели в соседнюю комнату, и Карташев рассказал и ей через дверь всю правду.
— Есть одно только спасенье, — говорил он, — если я надену салоп горничной, но и тогда я все-таки буду босой.
— Да ерунда, иди, — махнул рукой Корнев, сидевший у кровати Ларио.
— Идите, конечно, — усмехнулась Горенко.
Через несколько мгновений Карташев вышел к Анне Семеновне.
— Как вы выросли! — могла только сказать Горенко, удерживаясь от смеха.
Карташев стоял перед ней, высокий, в длинном салопе, в носках, и сконфуженно смотрел своими наивными, растерянными глазами. Горенко кусала губы.
— Можно подумать, что вы сами больны, — произнесла она с своей манерой говорить сама с собой, — волосы отросли… волнами… настоящий поэт…
Она была одета в черное, просто, но все шло к ней; глаза ее, большие, синие, сделались еще глубже, загадочнее и сильнее магнетизировали. Она показалась Карташеву очаровательной, прекрасной, каким-то слетевшим ангелом.
— Я так рад вас видеть!..
— И я рада… — Она осмотрела его. — Этот костюм вам больше идет, чем теплое пальто, калоши и башлык в июле. Вам все ваши кланяются… Наташа еще похорошела…
Карташев глазами сказал Горенко: «И вы».
Она вспыхнула, отвела глаза и спросила с той строгостью, которая еще сильнее ласкает:
— Ну, теперь расскажите, что вы сделали хорошего?
Карташев рассказал о том, что срезался, что готовится в институт путей сообщения, и спросил о Моисеенко, но Горенко ничего не знала, где он и что с ним…
Она говорила сдержанно, неохотно, и Карташев чувствовал, что здесь с ним только ее тело, а душа вся принадлежит какому-то другому, недоступному для него миру. Его не тянуло в этот мир, потому что он не знал его, зато тянула Горенко, и рядом с ней, красивой, задумчивой, он хотел бы быть везде…
Карташев еще что-то спросил об ее муже.
— Больше меня ни о чем не спрашивайте, — я ничего и не знаю.
Карташев смутился, чем-то обиделся, — ему точно не доверяют, — и замолчал.
Корнев, осмотрев Шацкого, возвратился к ним.
— Тёмка — легкомысленнейшее существо, — говорил он, любовно посматривая на Карташева, — выехал из дома математиком, превратился в юриста, а теперь путеец… и все с одинаковыми основаниями… Эх, ты!
— А его, знаете, совсем рефлекс заел, — обратился задетый Карташев к Горенко.
Корнев покраснел.
— Что ж, — сказал он, — я согласен…
— А у нас все-таки хотя какая-нибудь жизнь.
— Ну, покорно благодарю и за такую жизнь, — вспыхнула Горенко, — уж лучше Сибирь… Ей-богу… для меня ваша жизнь положительно была бы хуже каторги…
Явился Ларио, и не один, а с Шуркой. Они шумно вошли в комнату Шацкого, куда бросился и Карташев. Дело разъяснилось: Ларио получил пятьдесят рублей в задаток и отправился к Марцынкевичу. Карташев обиделся, а «дрызнувший» уже Ларио, чувствуя некоторую вину, как бы извинялся, говоря:
— И, понимаешь, черт его знает, и сам не знаю, как попал туда и вот с этой самой…
— Да ну, ты, черт! — перебила его Шурка, — не ори… видишь, больной…
— А что — как? Был доктор? — спохватился Ларио.
— Господи, что с ним сделалось? — всплеснула руками Шурка. — Да вы его совсем уморили… Этот в салопе ходит. Ха-ха-ха! Черти вы, да и только!
Карташев сидел в полном отчаянии: эта Шурка, свинья Ларио… там за дверью Горенко, которая все это представит себе совсем иначе…
— Что вы смеетесь? — сердито повернулся он к Шурке.
— А что? нельзя? — благодушно-насмешливо спросила она. — Злой? Грр… укусит!.. обезьяна… ха-ха-ха!
Шурка смеялась, смеялись Ларио и Корнев, выглянула Горенко и улыбалась, один Карташев в своем салопе был сердит и расстроен. Он думал: мало того, что возись с больными, мало того, что нарядили человека в шутовской костюм, — смеются еще, и главное — кто смеется? Ларио в его же платье, так бесцеремонно с ним поступивший!
