— Моисеенко, когда я знал его, — произнес нерешительно Корнев, — не совсем разделял взгляды вашего кружка…
— Он и теперь их не разделяет.
— В таком случае я не понимаю его.
Иванов заглянул в глаза Корневу и ответил тихо:
— Что ж тут непонятного? важна точка приложения данного момента… у каждого поколения она одна… ведь и вы ее не отрицаете?
— Да… но принципиальная цель…
Корнев замолчал. Иванов ждал продолжения.
— Я все-таки сомневаюсь, — смутившись, как бы извиняясь, неестественно вдруг кончил Корнев.
— Только одно сомнение, и ничего, никаких других чувств нет?
— То есть как? Я думаю, одно только сомнение…
Корнев еще более смутился.
— Я так думаю, по крайней мере… но может быть…
Он вдруг побледнел, лицо его перекосилось, и он через силу проговорил:
— Что ж? может быть, и страх — вы думаете?
Иванов молчал.
Корнев поднял плечи, развел руками и смущенно, стараясь смотреть твердо, смотрел на Иванова.
— Во всяком случае, я всегда…
— Такого случая при данных обстоятельствах, — грустно перебил Иванов, — и быть не может.
Какая-то пренебрежительная, едва уловимая нота чувствовалась в голосе Иванова во все время визита Корнева…
Корнев, с брошюрками в кармане, выйдя на улицу, вздохнул облегченно и побрел к себе. Теперь, перед самим собой же, он спрашивал себя: что удерживает его действительно? Он смущенно покосился на шмыгнувшую в подворотню собаку и огорченно, без ответа, пошел дальше. И «maximum sufficit», и все удовлетворение слетело с его души так, точно вдруг потушили все огни в ярко освещенной зале.
— О-хо-хо-хо, — громко, потягиваясь тоскливо, пустил Корнев, когда вошел, раздевшись в передней, в свою комнату.
Он чувствовал хоть то облегчение, что он теперь один у себя в комнате и никто его не видит.
Он лег на кровать.
Вошла Аннушка в новой кофте, для покупки которой ходила в Апраксин. Модные отвороты кофты безобразно торчали, Аннушка выглядывала из своей узкой кофты, как притиснутый удав. Она, громадная, с усилием перегибала шею и осматривала себя, поворачиваясь перед Корневым.
Корнев сосредоточенно грыз ногти, не замечая Аннушки.
Аннушка, идя с Апраксина, была очень довольна покупкой, но теперь на нее напали вдруг сомнения.
— То-то надо бы и другие еще примерить, — озабоченно говорила она, — а я так, какую дали.
В передней раздался звонок. Аннушка бросилась отворять. Вошел Карташев.
— А-а! — точно проснувшись, приветствовал, вставая, Корнев.
— Спал?
— Нет… — нехотя ответил Корнев. — Что новенького?
— Целый скандал, Васька, — я писателем стал.
— Вот как…
— То есть какой там к черту писатель… Писал, писал, потом под стол бросил… А потом решил тебе все-таки прочесть.
— Интересно.
— Плохо.
— Посмотрим… Ну, что ж, читай.
— Так сразу?
— Чего же?
Карташев с волнением развернул сверток, сел и начал читать.
Корнев слушал, думал о своей встрече с Ивановым и иногда вскользь, рассеянно говорил:
— Это недурно.
Карташев кончил.
— Ну?
Корнев неохотно оторвался от своих мыслей, посмотрел, развел руками и сказал:
— Мой друг… Несомненно живо… Я, собственно, видишь ты…
Он опять остановился.
— Видишь… — опять лениво начал Корнев. — Писатель… Ведь это страшно подумать, чем должен быть писатель… если он не хочет быть, конечно, только бумагомарателем. Как мне представляется писатель-беллетрист. Ты беллетрист, конечно… Это человек, который, так сказать, разобрался уже в сумбуре жизни… осмыслил себе все и стал выше толпы… Этой толпе он осмысливает ее собственные действия в художественных образах… Он говорит: вот вы кто и вот почему… Твой же герой, — ты сам, конечно, — среди общей грязи умудряется остаться чистеньким… Но других пересолил, себя обелил, — надул сам себя, но кого другого надул? И если ты можешь остаться чистеньким, то о чем же речь, — все прекрасно, значит, в этом лучшем из миров. Если бы ты имел мужество вскрыть действительно свое нутро, смог бы осмыслить его себе и другим… Скажи, Тёмка, что ты или я можем осмыслить другим? Мы, стукающиеся сами лбами в какой-то темноте друг о друга! Мы, люди несистематичного образования, мы в сущности нищие, подбирающие какие-то случайно, нечаянно попадающиеся нам под ноги крохи; мы, наконец, даже без опыта жизни, когда притом девяносто девять из ста, что и этот опыт окончательно пройдет бесцельно вследствие отсутствия какого бы то ни было философского обоснования…
