— Ну, и отлично… Я даю тридцать пять, вырученные от татарина, — сказал вдруг Карташев.
Конечно, Карташевым руководило и доброе чувство, но в то же мгновение сам собою разрешался смущавший его и другой вопрос: продажа вещей была бы неприятна его матери. Если не писать ничего об этом и деньги прожить, выйдет некрасиво, а если отдать этой несчастной, то молчание о продаже вещей получит характер даже некоторым образом возвышенный: «Да не ведает правая рука, что творит левая».
Поэтому Карташев даже с легким сердцем вынул отдельно лежавшие в бумажнике деньги и положил их на стол.
— Ха… ха… — весело пустил он.
Шацкого вдруг смутила эта именно непринужденность Карташева. Он сконфуженно и напряженно замигал своими маленькими глазами.
— Мой друг, ты не умеешь… Так порядочные люди не делают… Если ты хотел помочь, то должен был дать все…
— Кто тебе мешает? — ответил Карташев.
— Что? — нерешительно спросил Шацкий и вдруг, быстро вытащив свой бумажник, вынул сотенную и бросил ее на стол. Но сейчас же карикатурно вскочил, оперся на стол, закрыв одной рукой деньги, точно хотел их взять назад, и так посмотрел на Карташева и на Ларио, точно сам не понимал, что с ним делается.
— Миша!.. — умилился Ларио.
— Пошел вон!! — заорал вдруг благим матом Шацкий.
Он ураганом стал носиться по комнате. Кровь прилила к его лицу. Он испытывал отвращение и к Ларио, и к Карташеву, и к Тюремщице. Он упал на кровать и несколько мгновений лежал с закрытыми глазами.
— Грабят!!! — закричал он в порыве бешенства.
Ларио и Карташев переглянулись.
— Миша, возьми деньги, — сдержанно произнес Ларио.
Шацкий молчал.
— Конечно, возьми, — сказал Карташев, — ну, дай десять, пятнадцать рублей.
— Дай десять, пятнадцать рублей, — передразнил его Шацкий… — оставьте меня в покое.
Карташев и Ларио заговорили между собою.
— Послушай, — говорил Карташев, — но ведь прежде всего ей следует лечиться. Самое лучшее позвать бы Корнева…
— Я согласен, — ответил Ларио.
— Собраться бы с ним обсудить. Сегодня — что? Среда, так в пятницу… в шесть часов…
— Отлично.
Шацкий поднялся с кровати. Лицо его было уже спокойно.
— Честному человеку нельзя жить на свете, — проговорил он задумчиво.
— Миша, возьми назад деньги.
— Пошел вон! — спокойно ответил Шацкий… — Нет, с вами в Сибирь попадешь… Едем в оперетку…
— А в Александринку?
— Ну, вот… они меня окончательно убьют… Можешь ты мне сделать одолжение, ехать именно в оперетку?..
— За твое великодушие я согласен с тобой хоть к черту, — ответил Карташев.
Шацкий утомленно кивнул головой.
— Одевайся.
— Господа, что же вы? Чаю…
— Нет, нет, с этим подлецом я больше секунды не могу быть, — торопил Шацкий.
Карташев и Шацкий оделись.
— Спасибо, Миша! — сказал Ларио, провожая их.
— Убирайся, убирайся…
— Го-го-го, — смущенно щурился Ларио, когда Шацкий, не желая протянуть ему руки, убегал по коридору, — ты послушай, Миша, твой друг, граф Базиль, так бы не поступил.
— Может быть, может быть… с такими господами, как ты, все может быть.
— Миша, это, наконец, обидно; или давай руку, или я брошу тебе в морду твои деньги, — вспыхнул Ларио.
— Ну, вот… Я говорил… На тебе руку, и черт с тобой!
— Ну, вот так лучше.
— У! животное…
— Ну, прощай, — крикнул снизу лестницы Карташев.
— Прощай… Прощай, Миша, — крикнул Ларио.
— Пошел вон, — раздался из темноты уже веселый обыкновенный голос Шацкого.
— Ну, что? — спросил Шацкий Карташева, когда они по окончании представления выходили из театра.
Карташев промычал что-то неопределенное.
— Нравится, но стыдно признаться, — сказал Шацкий. — Со мной это можно оставить — я не Корнев, я пойму тебя, мой друг. Завтра едем?
— Вряд ли.
— Как хочешь… может быть, утром меня навестишь?
— Нет. Я завтра на лекции.
— А-а! ужинать хочешь?
— Нет… буду письма писать.
— Ну, в таком случае прощай…
Карташев хотел писать домой, но, возвратившись, почувствовал себя в полном нерасположении. Перед ним ярко проносились картины театра, мелькали голые руки и обнаженные плечи красивых актрис, и особенно одна из них не выходила из головы — красивая, стройная, с мягкими, темными глазами певица. Она была одета итальянкой, пела «Viva l'Italia»
