И опять, доехав до конца дистанции, он не мог устоять от соблазна у рядчика Савельева и, решительно отказавшись от остального, съел несколько ломтиков горячего, слегка поджаренного сала.
Так и пошло изо дня в день. Карташев, как маятник, качался между этими двумя крайними пунктами своей дистанции, между двумя соблазнами дня и ночи, всегда твердо зарекаясь устоять и всегда бессильный в своих зароках.
Однажды на работах, когда Карташев в трех верстах от линии разбивал водоемное здание, вдруг к нему подъехало несколько экипажей.
В переднем экипаже, в большой открытой коляске, на заднем сидении сидел инженер Савинский и рядом с ним маленький, уже пожилой с сморщенным лицом, господин.
На переднем сидении возвышались Пахомов и Сикорский.
Савинский быстро вышел, радушно, с манерой светского человека, протянул Карташеву руку и, пожимая ее, весело проговорил:
— Вот наконец где мы вас поймали.
В это время осторожно и морщась сошел с экипажа и маленький пожилой господин в котелке, немного сдвинутом на затылок, и Савинский, делая движение рукой в сторону Карташева, сказал:
— Инженер Карташев.
На что маленький пожилой господин протянул руку Карташеву так, как будто это стоило ему большого усилия или боли, и небрежно бросил:
— Самуил Поляков.
«Так вот он!» — мелькнуло молнией в голове Карташева, а Сикорский в то же время шепнул ему:
— Говорите ему ваше превосходительство.
— Вы что здесь делаете? — бросил Поляков, устало оглядываясь.
— Разбиваю водопровод, ваше превосходительство.
— А где же ваш экипаж?
— Экипаж на станции, я пришел сюда нивелировкой и…
— Ну, так поедем с нами тогда… Садитесь… Ну, на козлы к нам садитесь.
И Поляков полез назад в экипаж.
Карташева бросило в жар и холод.
Этим предложением влезть на козлы точно хлыстом его вдруг ударили по лицу.
Он был бы счастлив, если бы мог вдруг провалиться сквозь землю, и навсегда.
Он мучительно искал выхода, резкий отказ напрашивался на язык, и он напрягал все силы, чтобы удержаться, а между тем экипаж уже трогался, и с отчаянием в душе Карташев взобрался на козлы и сидел на них растерянный, раздавленный, с душой, охваченной ужасом, тоской, унижением…
Ему казалось, что вся станция, когда они подъезжали, только на него и смотрела, вполне понимая всю унизительность его положения.
Как только вышли из экипажа, Карташев шепнул Сикорскому:
— Я сейчас же уезжаю. Скажите и выдумайте, что хотите, Полякову, но не оставляйте меня, потому что иначе я наговорю ему таких дерзостей…
— За что?!
В это время к Карташеву подошел Савинский.
— А я привез вам письма от ваших и корзинку, — передал ее Валериану Андреевичу. Ваши здоровы все, кланяются вам и ждут в гости.
Карташев взял письмо, благодаря, старался улыбаться и при первой возможности скрылся. Сел в свою тележку и, не оглядываясь, погнал Румынку прочь от станции.
Позднее обыкновенного возвратился Карташев в тот день в Заим, объезжая глухими дорогами, чтобы как-нибудь не встретиться опять с Поляковым и его свитой.
«И зачем он оторвал меня от работы? Мало у него свиты и без меня? Сколько в них, начиная с самого шефа, чванства! И отчего Данилова не было между ними? И каким смущенным и маленьким казался Пахомов, вынужденный ехать на передке!»
И Карташев опять и опять переживал свое унижение и с омерзением, крепко отплевываясь, кричал в темноту:
— Тварь!
Оставив лошадь дома, он пошел в контору, со страхом вглядываясь в ее окна и стараясь угадать, уехал ли Поляков.
Поляков уехал со всей свитой, но на столах конторы еще оставались следы обеда, так как Сикорский всех их накормил.
Карташев никогда не видал Сикорского таким веселым.
— Эх, вы! — встретил он Карташева. — Ну, чего вы обиделись? Если Пахомов может ехать на передке, то почему вам не сесть на козлы? Ведь не на голову же Полякову посадить вас… Совершенно напрасно, совершенно… Ну, слушайте: все-таки Поляков просил передать вам свою благодарность. Я сказал ему, что послал вас по экстренному делу… Вам назначено жалованье триста, с уплатой с самого начала, и прибавлено подъемных еще пятьсот рублей…
Карташеву было приятно это, и главным образом как внимание.
