Когда Савинский уехал, все были в восторге, все были очарованы им.
— Ай, какой умница! — говорила горячо Аглаида Васильевна. — И как образован. Теперь я только понимаю, что такое инженеры. Если во французской революции такую видную роль сыграли юристы, то в нашей, я уверена, сыграют инженеры. И такой отзывчивый, простой, все понимающий. Вот это мой идеал русского образованного человека. И как была я права, когда настояла на том, чтобы не пускать тебя в Пажеский корпус.
— Вы, сестра, вспомните мое слово — Савинский будет министром. И раз уже твое такое счастье, — обратился дядя к племяннику, — то держись за него, мое сердце, и руками и ногами…
— И зубами, — перебил Сережа. — Вот так!
И Сережа скорчил уродливую физиономию, оскалив и плотно сжав зубы.
— А чтоб ты и знал, что так! — сказал дядя. — А потом и сам будешь министром.
— Ой-ой, — замахал руками Сережа, — такая высокая компания не по плечу больше мне, и я бегу…
— И я иду, — сказала, вставая, Маня.
Была суббота, монастырский колокол мирно и однозвучно звонил к вечерне.
Аглаиде Васильевне очень хотелось заманить сына в церковь, но, боясь отказа, она незаметно, поманив Евгению Борисовну в комнаты, сказала ей:
— Дорогая моя, мне хочется повести Тёму в церковь. Попросите его быть вашим кавалером — тогда он пойдет.
Евгения Борисовна, лукаво улыбаясь, подошла к Карташеву и сказала со своей обычной манерой, и ласковой и повелительной:
— Будьте моим кавалером в церковь.
Карташев поклонился и предупредительно ответил:
— С большим удовольствием.
— Ну, так я только пойду оденусь и посмотрю, что делает Аля.
— Может быть, и ты с нами? — обратилась к брату Аглаида Васильевна.
— А что ж? С удовольствием пойду.
Немного вперед шла Аня в своей круглой соломенной шляпке, короткой накидке и коротком платье, тут же сзади Аглаида Васильевна с братом, а значительно отстав, шли Карташев с Евгенией Борисовной.
Сначала шли молча, потом она сказала:
— Получила от Дели письмо, кланяется вам.
В голосе Евгении Борисовны почувствовалась Карташеву особая нотка.
— Очень, очень ей благодарен. Пожалуйста, кланяйтесь от меня ей. Я никогда не забуду того короткого времени, которое провел в ее обществе. Как она теперь поживает?
— Пишет, что скучно. На днях она уезжала к сестре в имение в Самарскую губернию — там у нас у всех имения, а на зиму опять возвратится к отцу. Весной же мы с ней и мужем думаем поехать за границу. Пасху она проведет с нами здесь, и после пасхи вместе уедем.
Евгения Борисовна помолчала и сказала с своей обычной авторитетностью:
— Деля очень хороший человек и даст большое счастье тому, кого полюбит.
— О, я в этом не сомневаюсь, — горячо ответил Карташев. И печально докончил: — И я даже представить не могу человека, который стоил бы ее.
— Кто оценит, кто полюбит ее, — тот и будет стоить.
— Ну, этого мало еще; тогда слишком много бы нашлось охотников.
Карташев опять проходил монастырский дворик, и сердце его радостно сжалось от охватившего воспоминанья о том, как шли они здесь с Аделаидой Борисовной.
Вспоминалась и Маня Корнева, ее сверкавшая сквозь кисею белизна кожи, сильный запах акаций, васильков и увядавшей травы. Так прозрачно, так нежно было над ними небо, а там вверху черные вершины деревьев тихо и неподвижно слушали пение женских голосов, выливавшееся из открытых окон церкви. Пела и та стройная красавица монашка, которая подавала самовар в келье матери Натальи.
Карташев вздохнул всей грудью и вошел в церковь. Прихожан было очень мало, по звонким плитам церкви глухо разносились его и Евгении Борисовны шаги.
Наверху мелодично, нежно и так печально пел хор: «Свете тихий».
И «Свете тихий», и «Слава в вышних богу» были любимыми напевами Карташева.
Его охватило с детства знакомое чувство, — бывало, маленький он так же стоял и прислушивался к этим мотивам, тихо и торжественно разносившимся по церкви. А сквозь облака ладана, прорезанные косыми лучами солнца, строго смотрели образы святых.
Пение кончилось.
Подняв голову, Карташев рассматривал образа на куполе.
Всё там, на том же месте, и тот рядом с головой быка, и тот другой, пашущий, и все они вечные, неподвижные при своем деле. И те там вверху были, конечно, чистые и сильные; не они виноваты, во что превратилось их учение; все то, о чем на каждом шагу Христос твердил:
