Крики чайки точно разбудили ее. Она провела рукой по глазам и тихо сказала:
— Как будто во сне, как будто где-то, когда-то я уже переживала и видела это…
Приближался вечер, и работа не возобновлялась больше.
Мокрые, но довольные, потянулись рабочие домой и запели песни.
За ними тихо ехали Аделаида Борисовна и Карташев, слушая песни и наслаждаясь окружавшим.
Небо еще было загромождено тучами, а там, на западе, они еще плотнее темными массами наседали на солнце.
Из-под них оно сверкало огненным глазом, и лучи его короткими красными брызгами рассыпались по степи.
Вечером собрались на террасе, и Тёма громко читал «Записки провинциала» Щедрина. Он сам хохотал как сумасшедший, и все смеялись. Иногда чтение прерывалось, и все отдавались очарованию ночи.
Деревья, как живые, казалось, таинственно шептались между собой. Их вершины уходили далеко в темно-синюю даль неба там, где крупные звезды, точно запутавшиеся в их листве, ярко сверкали.
Маня запевала песню, Сережа вторил, и казалось, и звезды, и небо, и деревья, и темный сад надвигались ближе, трепещущие, очарованные.
У Тёмы с приездом в деревню обнаружился талант: он начал писать стихи, и все, а особенно Аделаида Борисовна, одобряли их.
Но Карташев, прочитав их, рвал и бросал.
Он и сегодня набросал их по случаю дождя. Карташев долго не хотел читать их, но, прочитав, разорвал и бросил.
Аделаида Борисовна огорченно спрашивала:
— Почему же вы так поступаете?
— Потому что все это ничего не стоит!
— Оставьте другим судить!
— Я горьким опытом уже убедился, что никакого литературного дарования у меня нет.
— Но то, что вы пишете, то, что вас тянет, — уже доказательство таланта.
— Меня тянет, постоянно тянет. Но это просто пунктик моего помешательства.
— Я думаю, — ответила, улыбаясь, Аделаида Борисовна, — что пунктик помешательства у вас именно в том, что у вас нет таланта.
— Видите, — сказал Карташев, — я делал попытки и носил свои вещи по редакциям. Один очень талантливый писатель сделал мне такую оценку, что я бросил навсегда всякую надежду когда-нибудь сделаться писателем. Уж на что мать, родные — и те писания моего не признают; вот спросите Маню.
Маня подергала носом и ответила, неохотно отрываясь от чтения:
— Да, неважно, стихи, впрочем, недурны.
— А что вы делаете с вашим писанием? — спросила Аделаида Борисовна.
— Рву или жгу. Тогда, после приговора, я сразу сжег все, что копил, и смотрел, как в печке огонь в последний раз перечитывал исписанные страницы.
Однажды Карташев подошел к Аделаиде Борисовне, когда та, сидя у церкви, рисовала куст.
— Можно у вас попросить этот рисунок?
Аделаида Борисовна посмотрела на него смеющимися глазами.
— А можно вас, в свою очередь, попросить то, что вы пишете и что вам не нравится, дарить мне?
— Если вы хотите… На что вам этот хлам? Вы единственная во всем свете признаете мои писания, потому что я даже сам их не признаю.
Аделаида Борисовна в ответ протянула ему руку и на этот раз с необходимым спокойствием сказала:
— Благодарю вас.
— Ах, как я бы был счастлив, если б мог вам дать что-нибудь стоящее этого василька.
— Давайте, что можете! — смущенно ответила Аделаида Борисовна.
Для робкой и застенчивой Аделаиды Борисовны было слишком много сказано, и она покраснела, как мак.
В первый раз в жизни Карташев увлекся девушкой, не ухаживая.
Ему очень нравилась Аделаида Борисовна, ему было хорошо с ней. Он часто думал — хорошо было бы на такой жениться, — но обычное ухаживание считал профанацией.
Раз он надел было свое золотое пенсне.
— Вы близоруки?
Карташев рассмеялся.
— Отлично вижу.
— Зачем же вы носите? — с огорчением спросила Аделаида Борисовна.
В другой раз он убавил свои лета на год.
Маня не спустила.
— Врешь, врешь, тебе двадцать пять уже!
И опять на лице Аделаиды Борисовны промелькнуло огорченное чувство.
— Не все ли равно, — спросила она.
— Если все равно, — ответила Маня, — то пусть и говорит правду.
— Я и говорю всегда правду.
— Ну уж…
— Аделаида Борисовна, разве я лгу?
— Я вам верю во всем! — ответила просто Аделаида Борисовна.
— Пожалуйста, не верьте, потому что как раз обманет.
— Аделаиду Борисовну? — Никогда!
