— Это Линкольн!
— Хромолитография? — спросил Фолинсби.
— Не знаю, — слегка опешив, ответил Питер.
— На портрете он не так безобразен, — заметила миссис Джонсон, — хотя всегда был очень уродлив.
— Кошмарно! — подхватила мисс Рози.
Питер выдавил из себя улыбку.
— Он не был хорошенький, как шенщина, — сказал он, и собственная неуклюжая попытка быть галантным вызвала на его щеках густой апоплексический румянец.
— А это что? — спросил Фолинсби, указывая тростью на кепи и блузу. — Обноски из Испанской Лощины?
— Опноски?! — задохнулся Питер. — Это же мои мундир!
Фолинсби засмеялся.
— А я было подумал, что это гнилая одежда, отвергнутая военным министерством и пущенная в распродажу. Ребята охотно брали ее по дешевке, чтобы ковыряться в ямах. Да-да, теперь я припоминаю. Наши здорово смеялись, когда ты пошел на эту войну, до которой тебе и дела-то не было.
— А на чьей стороне вы сражались, мистер Шредер? — спросила миссис Джонсон с вежливым интересом.
— На чьей стороне? — Питер был слегка удивлен. — Я трался за северян.
— У меня дядя служил в федеральной армии, а два кузена — в войсках конфедератов, — томно заметила мисс Минни.
— На тругой стороне тоже были хорошие репята, — поспешил ответить добросердечный Питер.
— Когда они вернулись домой, им всем ужасно надоела война, всем без исключения, — спокойно добавила мисс Минни.
— Я уверена, что война — это отвратительно.
— Кошмарно! — отозвалась Рози.
Тем временем они, скучая, уже выходили из комнаты, давая понять Питеру, что с них довольно и пора идти дальше.
Он закрыл дверь, растерянно, почти как вздох, проронил: «Вот!» — и повел их обратно в гостиную. По дороге мисс Рози остановилась полюбоваться портретом дородного, добродушного господина в великолепном гусарском мундире.
— Кто это?
— Это я, я сам, — ответил Питер. — Когда воевал с Францией, — добавил он, словно извиняясь.
К его удивлению, дамы с явным интересом столпились перед фотографией, и миссис Джонсон лукаво заметила, что мундир очень ему к лицу.
— Почему ты сразу не показал девицам этот портрет? — понизив голос, спросил Фолинсби, отводя Питера в сторону. — Чего ты вылез со своими старыми армейскими лохмотьями? Разве ты не знаешь, что они без ума от иностранных мундиров? Им все чудится, что мундиры носят одни графы да бароны. Кстати, — спросил он вдруг, — ты-то случаем еще не граф, а?
Питер решительно покачал головой, вспыхнув при мысли о затянутых в мундиры родственниках своей супруги.
— Не выслужил ничего такого, — продолжал Фолинсби, — ни ленточки, ни медальки, а?
— Я получил Железный крест, — просто ответил Питер.
— Гм! Железный? Что ж, им золотой не по карману? А? Видно, золотишко-то здесь не валяется?
Слишком скромный для того, чтобы разъяснить почетность своей награды, и боясь подчеркнуть естественную, по его мнению, неосведомленность иностранца, Питер, который даже не понял, что этот иностранец над ним смеется, решил переменить тему разговора и пригласил его вместе с дамами к обеду на следующий день.
— Полагаю, не выйдет, старина, — ответил Фолинсби. — Я-то сам утром уже буду на пути в Берлин, а девицы, надо полагать, отправятся вверх по Рейну, чтобы посмотреть эти самые развалины замков. Но чем черт не шутит, попробуй пригласить их!
— А разве вы не все вместе? — рискнул спросить удивленный Питер.
Фолинсби улыбнулся.
— Да, не совсем. Мы встретились только в Брюсселе и ехали в одном купе до Кельна. Убивали время, чесали языки и веселились. В Кельне я сказал им, что думаю съездить сюда повидаться с тобой, и пригласил их. Просто так. Они вполне приличные, старина, — добавил он, видя смущение, написанное на лице Питера, — вполне; одна даже, кажется, дочка сенатора, ну, а если они… не того, то беру вину на себя.
Питер покраснел и засмеялся. Не то, чтобы он увидел в этой эскападе что-то большее, нежели проявление столь милой ему в теории республиканской простоты и свободы поведения, просто он подумал, что его новая жизнь заставляет уважать иные обычаи. Кроме того, он вновь порадовался в душе, что жена его не слышит объяснений Фолинсби и что дамы вежливо отклонили его приглашение.
