— Землю! — усмехнулся Листрат. — Попомните мое слово: первое, что Антонов сделает, — землю Сторожеву отдаст. Землю Сторожевым, заводы буржуям. Погодите, слезами и кровью разольются реки на Тамбовщине от этого вашего Антонова.
— Чего уж там! — вспыхнул Фрол Петрович. — Разлились реки кровушкой. Горючими слезами исходит Русь. Косяками людей на войны гоните. Молчал бы! Нет у нас веры вам. Уходите!
На крыльцо с самоваром вышла жена Сторожева Прасковья, красивая, но расплывшаяся. Поставив самовар на стол, она прислушивалась краем уха к разговору. Говорил Листрат.
— Ладно, Фрол, жди Антонова. Только не пришлось бы тебе от него слезами обмыться. — Листрат помолчал и обратился к брату: — Слышь, Лешка, беднота, коммунары со мной в красные партизаны уходят. Иди с нами.
— Мне и тут хорошо, — пробормотал Лешка.
— Кулацкий дом твое ли гнездо? — печально прозвучали слова Листрата.
— Ништо, — заносчиво сказал Лешка. — Я вольная пташка.
— И вольных пташек в клетку запирают. Сторожев за землю будет драться, ты за что?
Лешка мрачно молчал. До войны ли ему было? А Наташа? Бросить ее? Шалишь!
— Ладно, Лешка, — Листрат поднялся, — поймешь когда-нибудь нашу правду, да не поздно ли будет? Прощай! Мать береги. Прощайте, мужики!
— Иди, иди! — крикнула Прасковья. — Нечего сманивать. Лешка, ты чего расселся? Или делов нету?
— Поди, нынче воскресенье. Скотине и то отдых дают, — зло бросил Лешка.
— Дак то скотина! Иди, корм скотине пора давать!
— Ну чего ты на него, Прасковья, лаешься? — вступился за брата Листрат. — Не век же ему в хлеву сидеть.
— Нанялся — сиди! — фыркнула Прасковья.
— Ох, укоротим мы вас! — рассмеялся Листрат.
— Успеешь ли, укрощатель? Видать, собралси куды-то? Из церкви шла, видела, как флаг с сельсовета сымал.
— Против рожна не попрешь. А с флагом этим против твоего хозяина в бой пойдем. Вернемся — повесим. — Намек прозвучал слишком явственно, чтобы Прасковья не поняла его.
— Кого?
— Понимай сама.
— Иди-ка ты, пока цел! — оборвала его Прасковья и ушла в дом.
Листрат попрощался с Лешкой, тот побрел во двор. Листрат, не желая встречи со Сторожевым, фигура которого показалась вдали, ушел. Сторожев небрежно кивнул головой мужикам, осадисто ступая, взошел на крыльцо. Прасковья, только выплывшая с Митькой из дверей, приняла у мужа праздничную поддевку, фуражку, палку, отнесла в избу и снова вышла на крыльцо. Сторожев посадил на колени белоголового шустрого Митьку. Жена заварила чай и налила ему большую расписную чашку. Митька потянулся за сахаром.
— Дай кусок, папаня! — капризно захныкал он.
— На, на, ешь, сынок! — Сторожев дал Митьке кусок сахару, прижал к себе. — Эк ты шустрый стал! Сахару ему дай! — Он блаженно улыбался. — Все отдам, Митенька, все тебе, милок, оставлю! Старших выделю, а эту избу и землю округ Лебяжьего тебе… Ешь, ешь сахар, это пользительно.
Прасковья пробурчала что-то о баловстве. Андрей Андреевич, тяжко вздохнув, заметил:
— Сахар! Мои-то годов пять его не нюхали.
— Ты чего там бормочешь, Андрей? — спросил его Сторожев.
Андрей Андреевич скинул шапку и, босой, тщедушный, столбом стал перед Петром Ивановичем.
— К тебе я, сосед. Озимое сеять нечем, выручи бога ради.
— Ходют, побираются, — зло прошипела Прасковья.
— А ты, мать, не ори на него, — остановил ее Сторожев. — Он хоть и бедный, а свой. Бедных бог велел любить. А вдруг разбогатеет? Всяко бывает. Да и я же к нему с поклоном. — Петр Иванович говорил серьезно, без видимой издевки. Потом сказал: — Ладно, уважу. Вспашу и посею, а что уродится — пополам.
— Побойся бога, сосед, — вмешался Фрол Петрович.
— Так пущай в Совет идет, — равнодушно посоветовала Прасковья.
— Совет! Хватилась, — уныло пробормотал Андрей Андреевич. — Нету у нас Совета. И коммуния наша в Токаревку уходит. Антонов, болтают, вот-вот у нас объявится.
— Вона что! — притворно удивился Сторожев. — А я с этими разъездами по лошадиной части вовсе от села отстал и, что в Двориках делается, знать не знаю.
— Да как же, Петр Иванович? — тянул Андрей Андреевич свою скорбинку.
— Ладно, — миролюбиво сказал Сторожев. — Сойдемся на трети, как есть ты свой.
