Разве до сватов ей. А ее стали считать гордой: женихов отшивает, ни с кем не гуляет. Зато уж если она запоет грудным чистым голосом «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина» да заставит девчат подпевать хором, без слов, с закрытыми ртами, то никому она тогда не казалась гордой. Бывало, с матерью на сенокосе, вечером, запоют в два голоса эту песню, то не одна женщина всплакнет в передник. А косарь остановится, потупившись, опершись на рукоятку косы, и подумает: «Земляковы поют, брошенные»… От матери у Зинаиды не было секретов. Ах, если бы она была жива! Спрятала бы Зинаида у нее лицо на плече, выплакалась бы и все рассказала. Кому расскажешь? Кого пустишь в свое сердце?
После смерти матери отец стал ласков к Зинаиде. Хотя эта ласка была суровой, как и он сам, но она чувствовала, что в отце большая перемена, другим становится. Ждала, старалась помирить их с Федором, надеялась на ладную жизнь. И вдруг сразу: убит! Все кончилось.
…Когда Федор пришел с собрания, Зинаида стояла посреди избы и неподвижно смотрела куда-то перед собой. Внутри у нее тягостная, знобящая боль. И казалось ей, что изба наполнялась мощными и мучительно тоскливыми звуками. Она заломила руки так, что хрустнули пальцы, и прошептала:
— Папаша! Федя! Мои родные!
Федор подошел к ней, положил руки на плечо и ласково сказал:
— Зина… Плохо тебе?.. Зина!
Она молчала.
— Поезжай в город. На фабрику устроишься, легче будет.
Молчала Зинаида.
Федор видел — недоброе творится с ней. Жаль сестру — пропадает. Он сел на лавку и сказал:
— Поди погуляй. На речке молодежь. Поют. Сходи, Зина, сходи.
Она низко опустила голову и тихо пошла к двери. Федор посмотрел ей вслед и закрыл лицо ладонями.
А весна разгуливается все больше. Вода бежит, спешит, журчит, позванивает. Земля парит, дышит. Вторит этому дыханию и Паховка. Дрянненькое это селишко: избушки — из глины да соломы, леса нет на десять верст кругом, поля, да равнины, да буераки глубокие. Но зато есть речка Лань — маленькая, вилючая, быстрая; бежит она в крутых бережках, вечно беспокойная и неунывающая. А в половодье все веселье на речке. И тогда берега ее полны народа: там и молодежь, и старики, и дети — всем хорошо смотреть на весеннюю воду. В тот памятный для села день на реке много было молодежи, много радости и веселья, так много, что, казалось, не вода разлилась, а звуки песен и смеха дрожат мелкой рябью. Шумит водичка, шелестят малюсенькие льдинки, стучат друг о друга, спешат-спешат, толкаются, беспокойные. Шумит и молодежь — поет, балагурит, топочет каблуками.
Над кручей «разрезала дух» балалайка, а он и она выхаживали «барыню». Помаленьку все стянулись к плясунам.
— Ух ты! Смотри: Анютка-Змей пошла плясать! — .крикнул кто-то. — Бежим туда!
— А с ней кто?
— Володька Красавица, браток ее.
— Эти сделают на горе́ грязь.
А Змей под дробь каблуков припевала:
Я любила, я любила
Все четыре месяца —
Январь, февраль, март, апрель,
Теперь хочу повеситься.
— Наддай! — слышались одобрительные голоса. — Володька! Дай!
— Ух, ух, ух! — разламывался, разминался Володя Кочетов, выхаживая перед Анюткой.
А та притопывала и задорно вызывала его, выговаривая в такт:
Двух любила —
Ваньку, Степку.
Мать узнала —
Дала трепку!
— Тра-та-та! Тра-та-та! — затараторил Володя и сквозь дробь бросил частушку:
У Сычева три коровы,
Три лошадки, три свиньи:
На кулацкую дорогу
Его черти занесли!
Частушки в такт «барыне» сыпались беспрерывно. Плясали поочередно и не переставая: умеешь — не умеешь, а очередь подошла — выходи.
Несколько парней гурьбой приближались к плясунам. Один из них, Ваня Крючков, затянул:
Как родная меня мать
Провожа-ала-а!
Другие подхватили:
Как тут вся моя семья набежала-а-а…
Голос Вани выделялся из всех. Хороший голос! Далеко отдавался гомон людской, эхом летели по речке выкрики и песни и где-то там сливались с водой, будто вместе с нею убегали туда, где еще теплее, где в море широком незаметны капельки Лани. Молодежь радовалась весне, воде, радовалась друг другу. Юность никогда нельзя поместить в берега, как речку: все равно где-то прорвет и берег.
А на излучине реки, где стояло несколько больших ветел, сидела Зинаида и неподвижно смотрела на разлив. До нее с берега доносились звуки бурного веселья, и от этого еще тоскливее становилось на душе… И вот она сначала тихо-тихо, потом громче и громче запела:
