— Ошибкой Краснова, — продолжал он, — было то, что он прозевал Царицын. Раз. Вторая ошибка: дал раздробленным отрядам объединиться в Красную Армию. Два. Третья и главная ошибка: в тылу у коммунистов не было боевых, подвижных, мелких отрядов для уничтожения продотрядов. Три! Теперь обстановка требует организации новой, зеленой армии, неуловимой. Никогда нельзя будет уничтожить такую армию, ибо она будет находиться в своей крестьянской стихии, как рыба в воде. Это не то, что отряды, которым надо было обязательно объединиться. Эта армия — вооруженный народ! Вот что такое будущая зеленая армия из мелких групп… На днях, — продолжал он после короткого раздумья, — приедут к нам из других сел еще тридцать восемь партизан. Это точно. Будет большой отряд. При надобности он будет рассыпаться мелкими группами или объединяться для удара по приказу нашего храброго командира, — он посмотрел на Кучума. — Мужики пойдут за новую власть. Пойдут потому, что мы, социалисты-революционеры…
При этих словах кто-то шумно зевнул, с потягом. Дыбин помолчал, посмотрел в сторону зевавшего и снова продолжал:
— Мы, социалисты-революционеры, не разъединяем мужика на классы, а объединяем в одно крестьянское сословие. Этим мы защищаем русское крестьянство. И только нам, нашей власти, будет помощь от Америки и Англии. Много мужиков — за Советы. Ладно. Мы тоже за Советы, но… без коммунистов. Таким образом, быстрое уничтожение коммунистов…
— Что мы размусоливаем! — неожиданно для всех рыкнул Васька Ноздря. — «Ошибки, ошибки, новая власть да новая власть…» К черту ошибки!.. — Он засыпал матерщиной. — Мы тут митинги разводим, агитацию всякую, а там Андрюха Вихор с Федькой Варягом. И еще будут. Изничтожать надо. — Он положил увесистые кулаки на стол, сел и сказал в добавление: — Я уж пробовал агитировать. Черт их сагитирует. — И выкрикнул: — К чертям там о всякой власти! Хватит нас обрабатывать!
— Вот это дает! — поддержали его сразу двое от двери.
Дыбин развел руками, а Кучум, незаметно толкнув его в бок, приказал:
— Гараську за агитацию — в расход, завтра. Взять Варяга, завтра же!
Все шумно одобрили приказ. Когда загалдели про Варяга, то один из бандитов, еще безусый парень лет девятнадцати, встал с пола и прокричал в общем гвалте:
— Федьку к нам надо тянуть!
— Заткнись, Ухарь! — гавкнул Ноздря. — Ничего не знаешь! Варяг голодранцем вырос, с голодранцами и пойдет. Тут политика! Понимать надо. Если мой батька был волостной старшина, то они при любых Советах мне зад будут драть. Давить их надо, чтоб боялись! «Сословье»! — презрительно прорычал он и посмотрел на Дыбина.
— Ну ладно, ладно, Вася, — примирительно сказал Дыбин и похлопал Ноздрю по плечу. — Ну поспорили — только и того.
Ноздря уже благодушно расплылся в улыбке и самодовольно сказал:
— Мы тоже кое-что понимаем.
Ухарь сразу умолк и снова сел на пол: он-то уж ничего не понимал ровным счетом. Но знал он, что означает «взять Варяга». Это — смерть. В общем гомоне Ухарь опустил голову и думал: «Сказать Федьке или не сказать?»
…С рассветом четырнадцать всадников подскакали к дому Герасима Полынкова, налетели неожиданно, и начали расправу. Одни зажигали ригу, другие очищали сундуки, третьи били Герасима. А он в ужасе стонал:
— Братцы! Товарищи! Побойтесь бога!
— А ну-ка прибавь ему за «товарищей»! — крикнул из раскрытого окна Васька Ноздря. — Подложи и от господа бога! В наказанье за грехи.
Избитого, окровавленного Герасима погнали на площадь, к церкви, чтобы убить на глазах у всех только за то, что он позволил себе беседовать с Андреем Вихровым, а после где-то сказал: «Хороший человек Андрей. Он им, бандитам, задаст, подождите!» Больше не было за ним никакой вины.
На площади в Паховке собралось человек двадцать крестьян, насильно пригнанных сюда. Пьяный вдребезги Ноздря развязал руки Герасима и отвел его на десять метров от Ухаря.
— Готовьсь! — скомандовал он Петьке.
Тяжелые думы проскочили в Петькиной бесшабашной голове: «Как? Я должен убить человека?! Я никогда не убивал. Неделю назад записался в партизаны. Хотел кончать тех, кто разорил отца, взял хлеб. А заставляют стрелять в Герасима Полынкова. За что?» Руки у Петьки дрожали. Он не мог стрелять. «Не выстрелю — и все», — решил он.
