— Сегодня я дала себе волю выспаться.
— Пора, пора.
— Да, последние два года…
Но договаривать не стала: Павел Мироныч не меньше, чем она, прочувствовал эти годы больших тревог, трудов, бессонных ночей, больших свершений и радостей — памятные годы.
Падчерица толкала ее под бока, в грудь, дергала за халат.
Павел Мироныч похлопал Домну Борисовну по плечу и сказал:
— Маленьких, что ребят, что зверят, надо любить осторожно, незаметно. Иначе любовь только во вред. С этой Падчерицей у вас явная ошибка. Пускай бы кормили ее дежурные конюхи, а то вы все сами да сами, имели еще глупость в дом водить. И выкормили деспота себе на шею. Теперь придется переучивать. Вот к чему приводит глупая любовь да жалость.
…Пыля, фыркая, воя, сотрясая землю, сквозь поселок сновали тяжелые грузовики, перевозившие к реке от каменоломни девонский песчаник для постройки гидростанции. В механической мастерской шумно вздыхали мехи, стучали молотки, снова возвращая в строй оттрудившиеся машины. Домна Борисовна уже хлопотала в родилке около новых беспомощных жильцов. Ионыч, которого Софья Александровна послала в изолятор за Орешковым, никак не мог добраться назад в контору. Это походило на скачку с препятствиями: у механической Ионыча перехватил Хрунов и наладил отыскивать кладовщика, затем остановила заведующая столовой:
— Кто у нас печник? Пошли хоть немудрящего. От затишья совсем перестала тянуть труба.
Никто не подозревал, что рядом с этими буднями, всего лишь за одним холмом — небывалый праздник: зацвел сад.
Степан Прокофьевич, уехавший в степь к табунам, неожиданно вернулся, прокатил мимо квартиры и конторы, остановился у звонницы, взял из машины гаечный ключ и ударил им в колесо от жатки, которое заменяло колокол.
Ионыч, уже почти добравшийся до конторы, зашмурыгал валенками к звоннице. В дверях и окнах домов показались встревоженные люди. Всем вспомнилось, как однажды зимой вот так же раздался неурочный звон. Тогда ураган сорвал крышу с большой кошары, и тысяче мериносов угрожала гибель. Но что случилось теперь?
Ионыча обогнали механики и кузнецы.
— Пожар?! — крикнул Хрунов, подбегая к Степану Прокофьевичу.
— Зацвел сад!
— Сад… зацвел? — переспросил механик с тем радостным удивлением, с каким встречают известие о долгожданном, которое уже казалось несбыточным.
Степан Прокофьевич перестал звонить и спросил Хрунова:
— Тебе нравится этот звон?
— Не знаю. Не думал.
— А я слышать не могу. Тупой, хриплый. Другой летит, как на крыльях, зовет, поднимает, а этот сразу шлеп в землю. Как думаешь, весело идти на работу под такой звон?
— Что вы так взъелись на него? Два года слушали — был хорош. И вдруг.
— Да, вдруг… Это выбрось, — Степан Прокофьевич брезгливо кивнул на колесо, заменявшее колокол, — и подбери другую штуку. Подберешь — скажи мне. Я сам попробую ее.
Затем вскочил в пробегавшую мимо порожнюю грузовую машину, велел шоферу подъехать к площадке, где играли ребятишки.
— Нина Григорьевна, зацвел сад! — и начал хватать детей под мышки, сажать в кузов.
Нина Григорьевна и шофер помогали ему; когда усадили всех, машина умчалась в сад.
Ионыч снова шел в контору и никак не мог дойти, его поминутно останавливали:
— Что случилось? Почему звонили? Куда повезли ребятишек?
— Зацвел сад.
— А-а-а… — и встревоженные лица светлели, тоже будто расцветали. Все, кому позволяло время, пришли в сад. Каждую весну уже тысячи лет цветут сады, и все-таки это не стало буднями. И никогда не станет.
Садоводы перекапывали землю в междурядьях. Степан Прокофьевич подошел к ним и сказал:
— Что же вы сегодня молчком?
— Можно грянуть, — отозвалась Анисья.
Она училась садоводству на Опытной станции у Анны Васильевны и переняла от нее вместе с наукой и другие хорошие обычаи: строгий учет, ласковое обращение, песни. Тут она сняла пиджачок, пеструю клетчатую косынку, ненадолго задумалась, потом глубоко вздохнула, повела взглядом на цветущий сад и, вонзая лопату в землю, пропела сильным грудным голосом:
Уродила меня матушка счастливой.
Наградила красотой она меня.
Затем грянула вся бригада:
Посмотри кругом какое диво —
Наша родина — советская земля!
