Моя маленькая Чарли, преждевременно познавшая болезни и несчастья, сняла свою шляпу и шаль, молча притащила кресло и усадила в него мальчика, точь-в-точь как многоопытная старуха сиделка; только у опытной сиделки не могло быть такого детского личика, как у Чарли, которая сразу же завоевала доверие больного.
— Слушай! — повернулся к ней мальчик.— Скажи-ка мне ты. Эта леди — не та леди?
Чарли покачала головой и аккуратно оправила его лохмотья, стараясь, чтобы ему было как можно теплее.
— Так! — буркнул мальчик.— Значит, это, должно быть, не она.
— Я пришла узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь тебе,— сказала я.— Что с тобой?
— Меня то в жар кидает, то в холод,— хрипло ответил мальчик, бросив на меня блуждающий, растерянный взгляд,— то в жар, то в холод, раз за разом, без передышки. И все ко сну клонит, и вроде как в голове путается… а во рту сухо… и каждая косточка болит — не кости, а сплошная боль.
— Когда он пришел сюда? — спросила я женщину.
— Я нынче утром встретила его на краю нашего города. А познакомилась я с ним раньше, в Лондоне. Правда, Джо?
— В Одиноком Томе,— ответил мальчик.
Иногда ему удавалось сосредоточить внимание или остановить на чем-нибудь блуждающий взгляд, но — лишь очень ненадолго. Вскоре он снова опустил голову и, тяжело качая ею из стороны в сторону, забормотал что-то, словно в полусне.
— Когда он вышел из Лондона? — спросила я женщину.
— Из Лондона я вышел вчера,— ответил за нее мальчик, теперь уже весь красный и пышущий жаром.— Иду куда глаза глядят.
— Куда? — переспросила я.
— Куда глаза глядят,— повторил мальчик немного громче.— Меня все гонят и гонят — не велят задерживаться на месте; прямо дыхнуть не дают с той поры, как та, другая, мне соверен дала. Миссис Снегсби, та вечно за мной следит, прогоняет,— а что я ей сделал? — да и все они следят, все гонят. Все до одного — с того часу, как встану и пока спать не лягу. Ну, я и пошел куда глаза глядят. Вот куда. Она мне сказала там, в Одиноком Томе, что пришла из Столбенса [1], вот я и побрел по дороге в Столбенс. Туда ли, сюда ли — все одно.
Что бы он ни говорил, он всякий раз под конец повертывался к Чарли.
— Что с ним делать? — сказала я, отводя женщину в сторону.— Не может же он уйти в таком состоянии, тем более что идти ему некуда и он даже сам не отдает себе отчета, куда идет.
— Не знаю, сударыня, или, как говорится, «знаю не лучше покойника»,— отозвалась она, бросая на Джо сострадательный взгляд.— Может, покойники-то и лучше нашего знают, да только сказать нам не могут. Я его целый день у себя продержала из жалости, похлебкой его покормила, лекарство дала, а Лиз пошла хлопотать, чтоб его куда-нибудь поместили (вот тут, на койке, мой крошечка — это ее ребенок, но он все равно что мой); только долго держать у себя мальчишку я не могу: вернется мой хозяин домой да увидит его здесь,— вон вытолкает, а то и побьет, чего доброго. Смотри-ка! Вот и Лиз вернулась!
И правда, в комнату вбежала Лиз, а мальчик поднялся, должно быть смутно сознавая, что ему тут больше нельзя оставаться. Когда именно проснулся ребенок, когда Чарли подошла к нему, подняла его с койки и принялась нянчить, шагая взад и вперед по комнате, я не помню. Но она делала все это спокойно, по-матерински, как и в мансарде миссис Блайндер, когда жила там вместе с Томом и Эммой и нянчила их.
Подруга Дженни побывала в разных местах, но всюду ее посылали от одного к другому, и она вернулась ни с чем. Сначала ей говорили, что сейчас поместить мальчика в больницу нельзя — слишком рано, потом — что уже поздно. Одно должностное лицо посылало ее к другому, а другое отсылало назад к первому, и так она и ходила взад и вперед, а я, слушая ее, подумала, что оба эти должностных лица, очевидно, были приняты на службу за уменье отвиливать от своих обязанностей, но вовсе не для того, чтобы их выполнять.
— А сейчас,— продолжала Лиз, еле переводя дух, потому что все время бежала и вдобавок была чем-то испугана,— сейчас, Дженни, твой хозяин идет домой, да и мой за ним следом,— а что будет с мальчиком, не знаю; помоги ему бог, но мы ничего для него сделать не можем!
