1
По своему названию образ Пошехонья, пришедший в творчестве Салтыкова на смену Крутогорску, Глупову и Ташкенту, восходит к реальной топонимике — старинному наименованию местности по реке Шехони (впоследствии — Шексне). Но истинное содержание этого образа безмерно шире и глубже его «географического» значения.
Задолго до Салтыкова «Пошехонье» с населяющими его пошехонцами служило в многочисленных фольклорных источниках объектом язвительных насмешек соседствующих с ним «племен», как область дремучего невежества, беспросветной дикости, сказочной безалаберности и бестолковщины[108]. Еще более неприглядно выглядят незадачливые пошехонцы в собранных, а отчасти, по-видимому, и сочиненных Вас. Березайским «Анекдотах древних пошехонцев» (первое издание — СПб., 1798) — своего рода выразительном сатирическом памятнике их глупости и безответности. Устойчивые народные представления об анекдотическом характере пошехонцев в середине XVIII столетия нашли новое подкрепление в реальном историческом событии — раздаче пошехонских земель удачливым лейб-кампанцам, содействовавшим восшествию на престол императрицы Елизаветы Петровны. «Земли раздавались, — отмечает В. В. Чуйко, — не только генералам <…> не только офицерам, но и простым солдатам. Благодаря такой случайности возникли пошехонские помещики, вскоре прославившиеся своими нравами и вкусами, своими солдатскими анекдотами…»[109] Не удивительно, что ко времени создания «Пошехонских рассказов» Пошехонье по праву считалось «символом дикости и варварства», чем и воспользовался Салтыков для нового обличения политической и общественной реакции, резко обозначившейся с начала 80-х годов. Дипломатичное предупреждение Березайского, что «истые пошехонцы перевелись, и, следовательно, повествуемаго об них никто на свой щот не примет — да ето бы и смешно было»[110], по логике «Пошехонских рассказов» оказалось явно преждевременным.
Сближение Пошехонья с сатирически переосмысляемой Салтыковым реальной русской действительностью начинается в первом же «пошехонском рассказе»-«вечере». С одной стороны, чисто пошехонским, нелепо анекдотическим, бессмысленным в своей основе является само содержание «вечера» — крайне сбивчивые, почти бредовые воспоминания майора Горбылёва о встречах с «нечистой силой», о требовании «конституции», о волшебных призрачных «воинах», о своих скоротечных романах, о «гулянии» в Петербурге, о «шалостях» в провинции. С другой стороны, закопченным, истым пошехонцем, несмотря на майорское звание и «исправную» службу в армии, оказывается сам рассказчик, Горбылёв, с его первозданной верой в оборотней, чертей и русалок и слабым знанием географии, детской наивностью и непосредственностью и страстною, непреодолимою тягою к бесшабашному «ерничеству» и «разгулу», поразительной ограниченностью и невежеством и не менее удивительным самомнением. Подчеркнуто «пошехонский» характер рассказов майора Горбылёва находит свое художественное обоснование в созданном творческой фантазией писателя «пошехонском» типе рассказчика. Отсюда, собственно, и один из двух эпиграфов «вечера»: «Андроны едут» — в гоголевском понимании этой поговорки — «чепуха, белиберда, сапоги всмятку»[111]. Однако по достоинству оценить «перлы» пошехонского юмора, увлечься его незатейливой сказочностью, довольно назойливой и пошловатой скабрезностью могут, по мысли автора, тоже лишь пошехонцы. Отсюда другой эпиграф (и заголовок) рассказа: «По Сеньке и шапка», выражающий гневное и презрительное отношение писателя к «податливости» общества, к той легкости, с которой, по его мнению, оно уступало натиску реакции[112].
В первом и отчасти во втором пошехонском «вечере» Салтыков предпринял новую попытку осуществить чрезвычайно дерзкий сатирический замысел, сформулированный им еще в начале работы над «Современной идиллией». «Он плох, — писал Салтыков Анненкову о первом рассказе «Идиллии», — но в нем есть мысль, что для презренного нынешнего времени другой литературы и не требуется. Я несколько таких рассказов напишу, которые приведут самую цензуру в недоумение». Но и на этот раз Салтыкову пришлось убедиться в рискованности осуществления такого сатирического намерения. Вскоре он известил своего друга Белоголового: «Пошехонские рассказы» я перевожу помаленьку на более серьезную почву».
