Когда Гюбер передал жене разговор с юношей, та стала очень серьезной. После долгого молчания она промолвила:
— Ты передашь девочке то, что он просил ей сказать?
— Конечно.
Она пристально поглядела на мужа.
— Делай, как знаешь, — сказала она. — Но ведь он обманывает себя, рано или поздно он подчинится воле отца, и это убьет нашу бедную девочку.
И, сраженный этими словами, Гюбер после долгих мучительных колебаний решил наконец ничего не говорить дочери. Впрочем, с каждым днем он убеждался, что поступил правильно, потому что жена все время обращала его внимание на спокойствие Анжелики.
— Ты видишь — рана закрывается… Она забывает.
Анжелика не забывала, она просто ждала, тоже ждала. Всякая человеческая надежда должна была умереть, но оставалась прежняя надежда на чудо. Если бог хочет, чтобы она была счастлива, то чудо произойдет. И девушка отдавалась в руки божьи, она считала, что новое испытание ниспослано ей в наказание за то, что она пыталась опередить волю провидения и сама пошла надоедать монсеньеру. Без божьей милости смертный бессилен и не способен победить. И жажда небесной милости вновь обратила Анжелику к смирению, к единственной надежде на вмешательство высшей воли; она ничего не предпринимала, она ждала проявления разлитых вокруг нее таинственных сил. Каждый вечер при свете лампы она вновь перечитывала старинный экземпляр «Золотой легенды» и вновь восхищалась, Kai: в далекие времена наивного детства; она не ставила под сомнение ни одно чудо, убежденная в безграничном всемогуществе неведомого, всемогуществе, направленном к торжеству чистых душ.
Как раз в это время соборный драпировщик передал Гюбертине заказ на очень богатую вышивку панно для епископского кресла монсеньера. Это панно, шириной в полтора метра и высотой в три, должно было быть вставлено в деревянную раму на стене; на нем следовало вышить двух ангелов в человеческий рост, держащих корону, под которой должны были помещаться гербы Откэров. Предполагалось вышивать панно барельефом, а эта работа требовала не только высокого мастерства, но и большого физического напряжения. Гюберы сначала попробовали отказаться, боясь, что Анжелика переутомится, а главное, будет мучиться, вышивая гербы и в течение долгих недель изо дня в день вновь переживая прошлое. Но девушка рассердилась и настояла на том, чтобы заказ был принят; с самого утра она бралась за дело с необыкновенной энергией. Казалось, работа облегчала ее; казалось, чтобы забыться, чтобы вернуть спокойствие, ей нужно изнурять свое тело.
И в старинной мастерской потянулась прежняя, размеренная и однообразная жизнь, словно ничего не случилось, словно сердца этих людей ни минуты не бились сильнее обычного. Гюбер работал у станка, натягивал и отпускал материю; Гюбертина помогала Анжелике, и у них обеих к вечеру мучительно ныли пальцы. Пришлось разделить весь рисунок — и ангелов и узор — на ряд кусков и вышивать панно по частям. Чтобы сделать рисунок выпуклым, Анжелика при помощи шила сплошь зашивала его толстым слоем суровых ниток, а затем еще покрывала сверху, в поперечном направлении, бретонскими нитками; потом мало-помалу она жестким гребнем и особым долотом придавала нашитым ниткам выпуклость и нужную форму, выделяла складки одежды ангелов, подчеркивала детали орнамента. Это была настоящая скульптурная работа. Когда форма была достигнута, Гюбертина и Анжелика расшивали фигуры золотом. Получился золотой барельеф несравненной нежности и яркости, он сверкал, как солнце, посреди закопченной мастерской. Старые инструменты — пробойники, колотушки, шила, молотки — вытягивались по стенам в своем вековом порядке; на станках шныряли взад и вперед вышивальные приспособления и иголки, а в глубине мастерской доживали свой век и ржавели моталка, ручная прялка и мотовило с двумя колесами; казалось, они дремали, усыпленные вливавшимися в открытые окна спокойствием и тишиной.
Проходили дни, Анжелика с утра до ночи сидела за станком; прошивать золотом основу из навощенных ниток было так трудно, что иголки ежеминутно ломались. Казалось, она душой и телом ушла в тяжелую работу и уже не думала о любви. В девять часов вечера, валясь с ног от усталости, она уходила к себе и засыпала как мертвая. Но если работа хоть на минуту давала ей вздохнуть, Анжелика удивлялась, что все еще нет Фелисьена. Разумеется, она ничего не делала, чтобы встретиться с ним, но полагала, что он должен все преодолеть, чтобы быть около нее. Впрочем, она одобряла его благоразумие и, пожалуй, рассердилась бы, если бы он слишком поторопил события. Наверное, он тоже ждет чуда. Теперь Анжелика жила одним бесконечным ожиданием, каждый вечер она надеялась, что счастье придет утром. Она была терпелива и не возмущалась. Лишь изредка она поднимала голову от шитья: как, все еще ничего не случилось? И она с силой втыкала иголку, в кровь накалывая пальцы. Случалось, что иголку приходилось вытаскивать щипцами. Но Анжелика терпеливо проделывала это и ничем не проявляла раздражения, даже когда иголка ломалась с сухим треском лопнувшего стекла.
