— Я дошел.
Он бормотал что-то, видимо копаясь в песке, засыпавшем вход в ангар.
— Начинаю действовать, — минуту спустя сказал он.
Работа затянулась дольше, чем я предполагал: полчаса по секундомеру, а если судить по напряжению моих нервов — целую вечность. Наконец он сказал:
— Кончено. Теперь они будут послушны, как кролики. Возвращаюсь.
Мне показалось, что вспышки участились, — впрочем, может быть, только показалось. Несколько раз под ногами вздрогнула почва. Эта дрожь, на которую мы в камере уже не обращали внимания, заставила мое сердце учащенно забиться. Зорин возвращался удивительно медленно, но в наушниках слышалось тяжелое дыхание, словно он бежал. Теряя терпение, я несколько раз в волнении выходил за дверь. Белый диск солнца А Центавра приближался к скалистому горизонту. Ночь подходила к концу. Вскоре метеоритный дождь должен был усилиться.
— Что ты медлишь? — закричал я наконец.
Он ничего не ответил, но дышал по-прежнему тяжело. Я не мог понять почему — ходьба не могла так измотать его.
Вдруг он появился в двери и поспешно, но как-то неуверенно вошел в шлюз. Закрыв за собой дверь, сказал:
— Войди внутрь.
— Я подожду… — начал я.
Он резко оборвал меня:
— Войди внутрь! Я сейчас приду.
Я подчинился. Сняв скафандр в шлюзе, он через минуту вошел в кабину. Медленно подошел к столу, над которым висела лампа, поднял руки к глазам, растопырил пальцы и что-то пробормотал. Его широкая спина была как-то неестественно согнута.
— Что с тобой?.. — прошептал я.
Он оперся о ручку кресла и глухо ответил:
— Плохо вижу.
— Почему? Метеорит?
— Нет. Я упал.
— И что?
— Споткнулся о тот разбитый автомат…
— Говори же!
— Кажется, у него контейнер… понимаешь… атомное сердце было расплющено.
— И ты упал на него? — в ужасе закричал я.
Он кивнул.
— Присоски, понимаешь… магнитные присоски сапог приросли к металлу, я никак не мог освободиться…
Ко мне возвращалось спокойствие. Ум был охвачен страшным холодом, но в голове стало яснее. Я знал: надо действовать немедленно.
Метеорит ударил в автомат с такой точностью, что разбил его атомное сердце, и Зорин, споткнувшись, упал всем телом на обломки, излучающие мощную радиацию.
— Что ты чувствуешь? — Я шагнул к нему.
— Не подходи… — сказал он, отступив на шаг.
— Зорин!
— Я могу убить тебя. Надень защитный панцирь.
Я бросился во вторую кабину и надел тяжелый металлический костюм. Застегнуть его на груди не смог: тряслись руки. Когда я вернулся, Зорин полулежал в кресле.
— Что ты чувствуешь? — повторил я.
— Собственно, ничего… — Он говорил, как крайне усталый человек, делая небольшие паузы. — Когда я упал, сразу… увидел фиолетовый туман, пульсирующее облако… помутилось в глазах… Там, у автоматов, я действовал почти вслепую…
— А меня ты видишь? — спросил я, приближаясь к нему.
— Как в тумане…
Я понимал, что это значит. Жидкость, наполняющая глазные яблоки, под влиянием радиации стала флюоресцировать. На столе, в двух метрах лежал индикатор излучения; он предостерегающе вспыхивал: все тело Зорина было радиоактивным. Он получил страшную дозу облучения.
— У тебя что-нибудь болит?
— Нет, только слабость… и тошнота…
Я взял его за плечи.
— Иди ложись.
Он тяжело оперся на меня и двинулся к кровати. Уложив его и накрыв одеялом, я стал рыться в наборе лекарств. Вдруг он пробормотал:
— Глупо…
Когда немного погодя я подошел к нему, он начал говорить о каких-то сигналах, автоматах и о «Гее»; я пощупал пульс — у него была высокая температура. Я, глупец, подумал, что он бредит, и не обратил внимания на его слова. Вскоре он совсем потерял сознание. Я потратил несколько часов, тщательно исследуя его. Анализы показали, что пораженный костный мозг перестал вырабатывать красные кровяные шарики. У меня было шесть ампул консервированной крови, я сделал ему переливание, но это было каплей в море.
Поглощенный мыслями о том, как спасти товарища, я совсем забыл о разговоре с «Геей». Я рылся в учебниках, ища спасения от лучевой болезни. Чем больше я читал, тем яснее становилось, что Зорин обречен. Перед самым рассветом, склонившись перед трионовым экраном, я забылся.
Проснулся от невыносимого железного грохота: метеориты рвались на крыше бронекамеры. Было совсем светло. Зорин лежал без сознания. Я сидел около него до вечера. Затем отправился наверх. Прием был так плох, что я улавливал только бессвязные обрывки голосов. «Ничего, — подумал я, — вызову автоматы, они придут и починят антенну».
