Тело у него налилось ноющей болью и устало от неё, голова кружилась, а в глазах вызывающе волновались голые груди девушки.
«Это она нарочно показывается, — вяло и бессильно думал он, — она хитрая, знает! И верно, что ей всего лучше за прилавком стоять, это вот — верно! Торговка».
Мысль наткнулась на новую тропу — что, если и в самом деле продать тут всё и уехать с деньгами в город, а там исподволь приглядеть тихую девицу, жениться и открыть торговлю? Здесь — жить не дадут, будут дразнить отцовыми делами, будут напоминать, как он ездил за доктором, а Христина в этом поможет людям, в случае если дело с нею не сойдётся, — она не зря говорит, что без неё — затравят! Он долго путался в этих противоречивых мыслях, ставя себя так и эдак и нигде не видя твёрдой почвы.
Сквозь неприкрытую дверь был виден кусок синего неба и скучный узор ветвей ветлы на нём, в огороде работали девки, Анна с Натальей звонко перекликались, а Христинин сочный низкий голос был слышен редко, звучал сердито и неохотно.
— Николая — не видали? — спросила издали тётка.
Христина ответила:
— В предбаннике сидит.
— Чего он там?
— Поди да спроси.
— Ой, девка, какая ты неуважительная!
Николай слышал, как Христина проворчала:
— Работай на вас, да ещё уважай!
Анютка сипло и ласково сказала:
— От жары хоронится.
Пахло пареными вениками, гнилью и мылом. Николай стал думать об Анютке: гулящая, а — приятная! Попроси её приласкать, не просто, как она привыкла, а по-хорошему, душевно — она бы, наверно, сумела и это. Он пользовался ею не один раз, а она виду не подаёт, что было у неё с ним. Распутница, а — скромная. Вот позвать её назло Христине и посидеть с нею, поговорить. Если бы не такой день, он бы сделал это.
«Как трудно одному, — господи!»
Прошла мимо Христина с граблями в руке, покосилась на дверь, исчезла, снова явилась, загородив щель, сунула в предбанник голову и сказала деловито:
— Там мужики пришли, гроб надо делать!..
— Ну?
— Шёл бы туда.
— Сейчас. Рассердилась ты?
Она отступила, бросив небрежно:
— Чего сердиться? Я тебе ни жена, ни что.
«Врешь», — устало подумал Назаров, встал и пошёл в дом, а впереди его шла с корзиной огурцов на плече Анна, круглая и мягкая, — он смотрел, как изгибается её стан, вздрагивают, напрягаясь, бёдра, и думал:
«Встану я на ноги — давить вас всех буду, как вшей», — и закончил это обещание крепкой, едкой матерщиной.
В проходе из огорода в сарай Анна задела его корзиной, он грубо крикнул:
— Тише!
— Ой, не видала я, Николай Фаддеич, прости!
Назаров тотчас смягчился.
— Не больно.
— А — кричишь?
Он заглянул в лицо ей — Анна ласково улыбалась.
— Так уж это, — смущённо сказал он, — душа кричит!
— Ещё бы те молчала! — согласилась Анна.
«Ведь вот, — думал он, идя по двору, — много ль надобно человеку? Отвечай ему согласно, вот и всё, вот он и доволен бы!»
На дворе толклись мужики в синих вытертых портках, в розовых и красных рубахах, босоногие, растрёпанные, и, хотя одёжа на них была цветная, все они казались серыми, точно долго лежали в земле, только что вылезли из неё и ещё не отряхнулись. Молча дёргали его за руку, щупали хитрыми глазами, некоторые мычали что-то, а дурашливый Никита Проезжев, плотник, спросил тенорком:
— Чать, ты, Никола Фадев, поласкове будешь к нам, чем отец был, — ай нет?
— Не время, Никита, этим разговорам! — степенно сказал кто-то.
Николай смотрел на них, как сквозь сон, и не понимал — чего им надо, зачем пришли? Проезжев хвастался:
— Навек домовину сгоношу, вплоть до второго пришествия!
Кто-то сказал угрюмо:
— До страшного суда…
— Панафида будет? — приставал к Назарову высокий старик с большим распухшим носом и царапиной на щеке.
— Тётку спроси, — сказал Николай, входя в сени, и слышал сзади себя пониженные голоса:
— Убило всё-таки ж!
— Отец, как-никак…
А в избе однозвучный голос лениво и устало выпевал:
— «Да постыдятся вси кланяющиеся истуканам, хвалящиеся о идолех свои-их…»
Тётка Татьяна, согнувшись, расстилала по полу полотно, над головой её торчали ноги отца, большие, тяжёлые, с кривыми пальцами. Дрожал синий огонь лампады, а жёлтые огоньки трёх свеч напоминали о лютиках в поле, под ветром.
