Здесь попрошу разрешения сказать несколько слов о себе лично, так как эти слова все же имеют некоторое отношение к тому, о чем пишу.
Я приехал из Харькова в Петербург.
Несколько дней подряд бродил я по Петербургу, присматриваясь к вывескам редакций, — дальше этого мои дерзания не шли.
От чего зависит иногда судьба человеческая: редакции «Шута» и «Осколков» помещались на далеких незнакомых улицах, где-то б глубине большого незнакомого города, а «Стрекоза» и «Серый Волк» — в центре («Стрекоза» — на Невском, угол улицы Гоголя, «Серый Волк» — на Мойке).
Будь «Шут» и «Осколки» тут же, в центре, — может быть, я бы преклонил свою скромную голову в одном из этих журналов…
Но выбирать мне приходилось между двумя «близкими» редакциями — «Стрекозой» и «Серым Волком».
— Пойду я сначала в «Стрекозу», — решил я. — По алфавиту.
Вот что делает с человеком обыкновенный скромный алфавит: я остался в «Стрекозе».
Помню, провели меня в кабинет издателя М.Г. Корнфельда (редактор — маститый И.Ф. Василевский-Буква — в Петербурге не жил)…
Меня встретил совсем молодой бритый господин с ласковыми глазами и очень хорошими манерами.
Сидел он за большим письменным столом перед деревянной доской, сплошь исчерченной благородными профилями неизвестных лиц, теми самыми профилями, которые так любит чертить рука задумавшегося человека.
На доске лежала бумажечка — такая маленькая, что я боялся, как бы мое шумное дыхание — дыхание человека, только что взбежавшего на лестницу, — не унесло ее.
«Работает, — завистливо подумал я. — Живут же люди!»
И я впился жадными глазами глубокого провинциала в приятное бритое лицо издателя.
«Вот он какой, — нежно подумал я, — молоденький совсем. Ишь ты!»
Мы разговорились.
— Материал принесли?
— Да, кое-что. Мелочи и рассказ.
— Вы работаете где-нибудь?
— Не… нет. Я недавно из Харькова.
— А там писали?
— Да, — с некоторой гордостью мотнул я головой. — Даже издавал сатирический журнал.
— И хорошо он шел?
— Не особенно. Три тысячи печатал.
— Ого! — искренне изумился издатель.
— Что «ого!»? — простодушно переспросил я. — Много, что ли?
— Конечно. У нас журнал старый, известный, издается в Петербурге, и то идет он не больше, чем вдвое против вашего.
Изумился в свою очередь и я.
— Да что вы! А я думал — тысяч сто.
— Где там?
В дальнейшей беседе я нашел и объяснение этого странного факта: «Стрекоза» издавалась тридцать лет, и все эти тридцать лет главными потребителями ее были — офицерские библиотеки, рестораны, парикмахерские и пивные; поэтому о журнале и сложилось у среднего интеллигентного читателя такое убеждение, что «Стрекозу» читать можно лишь между супом и котлетами, в ожидании медлительного официанта, вступившего с поваром в перебранку, или повертеть ее в руках, пока парикмахер намыливает вашему более счастливому соседу щеку.
Поэтому бурный девятьсот пятый год и перекатился волной через этот сонный журнал, не вознеся его на свой гребень.
Даже момент первого моего появления в «Стрекозе», когда она уже была серьезно реформирована, когда ее печатали в несколько красок, когда уже большинство будущих сатириконцев работало в ней, — она все же не вызывала ничьего внимания, ни один новый читатель не заинтересовался ею… Так было сильно тридцатилетнее равнодушие к этому «ресторанному и парикмахерскому журналу».
— Знаете что, — сказал я М.Г. Корнфельду со смелостью, на которую способна только молодость. — Надо вам переменить название журнала. Ведь вы теперь не имеете ничего общего с прежней «Стрекозой». По крайней мере в отношении рисунков. А слово «Стрекоза» все портит.
— Я сам уже думал об этом, — грустно сказал издатель. — Да жалко, знаете, менять… Свыше тридцати лет была «Стрекоза», а теперь вдруг не «Стрекоза»… Впрочем, мы об этом можем потолковать на заседании. Приходите сегодня в 8 часов вечера.
Только потом, много времени спустя, оценил я, какая великая честь была мне оказана: еженедельные редакционные заседания происходили в очень интимном кружке самых. близких сотрудников и никто из посторонних не допускался под страхом смертной казни. И только через несколько месяцев издатель признался, какую он вынес из-за меня бурю на другой день после заседания.
