Наконец старик вытряхнул свою трубку о ноготь большого пальца и, засовывая ее в карман, кинул в мою сторону:
— Вам можно жениться?
Я был озадачен, однако не выразил своего удивления и равнодушно ответил:
— Да, уже более года я имею право жениться…
Якуб вскинул на меня глазами и продолжал так же равнодушно:
— Что ж, женитесь; грошей много — своя будет воля…
Мое удивление росло. Что это ему взбрело в голову сватать, да и кого же?
— На ком? — спросил я.
Этот короткий вопрос сильно не понравился Якубу. Он желчно плюнул и опять полез в карман за только что оставленной трубкой.
— На ком, на ком!.. Эх, спрашивают тоже! Ну, на бабе… Не все ли равно?.. Там разобрал бы после… На ком!
Я с удивлением посмотрел на старика. Его лицо выражало сильное неудовольствие. Неужели он мог серьезно выражать мнение, что, мол, «не все ли равно»? Нет, мне показалось, что за этим скрывается нечто другое.
— Ну, на Сорокаихе. Знаете ведь вы — вдова есть такая… Говорит — он меня видал. Грошей, говорит, у меня не мало. Песню тоже пела: «Чи в мене не биле личко, чи не чорни брови?..» Тьфу!..
Я чуть не расхохотался. Якуб, сильно раздосаг дованный, наклонился к огню, чтобы закурить свою трубку.
— Ну? — спросил он затем, точно торопясь развязаться с этим вопросом.
— Что «ну»? — спросил я, в свою очередь, желая подразнить старика.
Мне было немного досадно, что он мог обратиться ко мне с этим предложением. За кого же он меня принимает? Сорокаеву я действительно видел раза два; это была вдова, обладательница хутора, молодая, богатая, полная, бойкая и неглупая. Она держала себя независимо, и это предложение, сделанное через Якуба, это циничное указание на «гроши» и «биле личко» были для нее очень характерны.
Люлька Якуба заскрипела и вспыхнула, и на его освещенном лице я, к величайшему удивлению, заметил вдруг одну из его добродушнейших гримас. Концы седых усов заметно шевелились.
— Эге! — сказал он. — Не хочешь, бачу — не хочешь!.. От!.. — Он вдруг поперхнулся, точно от подступа внутреннего смеха. — От глупая баба! Говорил я: не женится… Куда!..
Я тоже засмеялся.
— С чего вы взяли сватать меня?.. А Сорокаевой скажите — пусть «перед батька не лизе в пекло», пусть дожидается, пока за ней с ее грошами будут свататься сами.
— Эге, эге! — подтвердил Якуб. — Говорил!.. От-то баба! «Семена»[20], говорит, знаешь? Ну, так завтра скажешь, а то… От и скажу завтра. Н-ну, баба!
Якуб, очевидно, повеселел от перспективы завтрашнего объяснения. Он привстал, заглянул в котелок и, помешав в нем, снял его с огня. Мы поужинали.
Затем, после ужина, Якуб, расположившись лицом к синему небу, долго бормотал что-то и ухмылялся. Я тоже благодушествовал, пуская клубы дыма к звездному своду. Наконец, когда я стал уже погружаться в дремоту, мне вдруг послышался голос Якуба:
— Значит, вам грошей не надо?
— Не надо, — ответил я сквозь дремоту.
— Гм, так… — лукаво произнес старик, и из его люльки послышалось долгое сосредоточенное хрипение перегоревшего «тютюна».
IV
Каково было объяснение Якуба с предприимчивой вдовой — мне неизвестно. На следующий же вечер нас с Якубом заняла другая тема. Когда я подошел к нашему биваку, костер давно уже был разведен, несмотря на сравнительно раннее время, и Якуб, без свитки, вообще по-домашнему, как видно, давно уже возился с ужином. Когда я подошел, он посмотрел на меня исподлобья и опять обратился к костру. Я переменил свои охотничьи сапоги на легкие и прилег тоже близ костра на сено.
— Письмо к вам, — сказал Якуб.
— Письмо? — живо спросил я. — От кого?
— Не знаю…
Он равнодушно протянул руку к костру, вынул оттуда пальцами горячий уголек и положил его к себе в люльку.
— Кто же привез?
— Варехинский человек привез…
— Значит, от старого Варехи…
Якуб вскинул глазами и опять многозначительно произнес:
— Не знаю… Я покраснел.
— Дайте письмо.
Якуб полез в карман и, вынув оттуда порядочно измятый небольшой изящный конвертец, подал его мне.
Подавая, он повертел его в своих грубых руках. Я следил взглядом за этой маленькой вещицей в его заскорузлых пальцах, и он, по-видимому, подметил мои тревожные взгляды. Концы его усов стали шевелиться.
