Их двести или триста, и они окружены солдатами. Некоторые женщины несут маленьких детей — на спине, на плечах, или прижимают к груди. Одна из женщин падает; чьи-то руки подхватывают ребенка и мать; их несут, потому что солдат уже прицелился в них из винтовки.
Никто не разговаривает, никто не плачет; все смотрят в землю. Только слышен стук подков на солдатских сапогах.
Прямо к нам из толпы высовывается худая рука с грязной протянутой ладонью, и чей-то голос просит:
— Хлеба.
Служанка, улыбаясь, делает вид, что сейчас отдаст свою тартинку; она подносит ее к руке, а потом, с громким смехом, снова поднимает ко рту, откусывает и говорит:
— А я тоже хочу есть!
Один солдат, который все видел, хлопает служанку по заднице и щиплет ее за щеку, а она машет ему платком до тех пор, пока не остается лишь облако пыли в лучах заходящего солнца.
Мы возвращаемся в дом. Из кухни мы видим кюре, стоящего в своей комнате на коленях перед, большим распятием.
Служанка говорит:
— Доедайте тартинки. Мы говорим:
— Мы наелись.
Мы входим в комнату. Кюре оборачивается:
— Хотите помолиться со мной, дети?
— Вы прекрасно знаете, что мы никогда не молимся. Мы хотим понять.
— Вы не сможете понять. Вы слишком молоды.
— Но вы уже немолоды. Поэтому мы и спрашиваем у вас: кто эти люди? Куда их ведут? За что?
Кюре встает, подходит к нам. Он говорит, закрыв глаза:
— Пути Господни неисповедимы.
Он открывает глаза, кладет руки нам на головы:
— Жаль, что вам довелось стать свидетелями подобного зрелища. Вы все дрожите.
— И вы тоже, господин кюре.
— Да, я стар, и дрожу.
— А нам холодно. Мы пришли в одних брюках. Сейчас мы наденем одну из тех рубашек, что выстирала ваша служанка.
Мы идем в кухню. Служанка протягивает нам пакет с чистым бельем. Мы берем оттуда по рубашке. Служанка говорит:
— Вы слитком чувствительны. Лучше всего забыть то, что вы видели.
— Мы никогда ничего не забываем. Она толкает нас к выходу:
— Ну, успокойтесь! Все это к вам совершенно не относится. С вами такое не случится никогда. Эти люди — просто скоты.
От приходского дома мы бежим к дому сапожника. У него в окнах выбиты стекла, дверь выломана. Внутри все перевернуто. Стены исписаны ругательствами.
На скамейке перед соседним домом сидит старая женщина. Мы спрашиваем у нее:
— Сапожника нет?
— Давно уже. Несчастный человек.
— Он не с теми, кто сегодня прошел через город?
— Нет, сегодняшних привезли из других мест. В вагонах для скота. Сапожника убили здесь, в мастерской, собственными инструментами. Бог все видит. Бог рассудит, кто прав, кто виноват.
Когда мы возвращаемся домой, то видим, что Бабушка лежит на спине, раскинув ноги, у садовой калитки, и вокруг нее валяются яблоки.
Бабушка не двигается. Изо лба у нее течет кровь.
Мы бежим на кухню, обмакиваем тряпку в воде, достаем из шкафчика водку. Мы кладем Бабушке на лоб мокрую тряпку и наливаем водку ей в рот. Через некоторое время она открывает глаза. Она говорит:
— Еще!
Мы опять льем ей водку в рот. Она приподымается на локте и начинает кричать:
— Соберите яблоки! Чего ждете, подбирайте яблоки, сукины дети!
Мы собираем яблоки, лежащие в дорожной пыли. Мы складываем их ей в передник.
Тряпка свалилась со лба Бабушки. Кровь капает ей в глаза. Она утирается краем платка.
Мы спрашиваем:
— Вам больно, Бабушка?
Она усмехается:
— Меня одним ударом приклада не убьешь.
— Что произошло, Бабушка?
— Ничего. Я собирала яблоки. Подошла к калитке посмотреть, как их ведут. Не удержала передник, яблоки упали, покатились на дорогу. В самую толпу. Что, из-за этого бить людей?
— Кто вас ударил, Бабушка?
— Ну, кто, вы думаете, меня ударил? Вы что, совсем идиоты? Их тоже стали бить. Били куда попало. Но некоторым все-таки удалось поесть моих яблок!
Мы помогаем Бабушке встать. Мы отводим ее в дом. Она начинает чистить яблоки на компот, но падает, и мы относим ее на кровать. Мы снимаем с нее башмаки. Платок у нее на голове развязывается, под ним совершенно голый череп. Мы завязываем ей платок. Мы долго сидим рядом с ее постелью, держим ее за руку, слушаем, как она дышит.
