— Пресечь! — скомандовал майор Дробышев. — Я им вообще слова не даю.
— Баба она и есть баба, — с облегчением решил Сухарев. — Только вот столицу проморгал.
Эх, товарищ капитан Сухарев. Дважды орденоносный, трижды пронзенный пулями и осколками, не единожды еще не любивший, хоть и четырежды по случаю переспавший, разлюбезный капитан Иван Данилович, кому ты мозги вкручиваешь? Принял триста граммов с прицепом — смотрите, какой отважный стал. Да всем давно ясно, что ты с первого взгляда в Маргариту Александровну втюрился, да еще как, на полную катушку, оттого, стало быть, и хорохоришься теперь, стоя за мраморным столиком, где от недавнего белоснежного прибоя остались грязные пивные подтеки.
А кто тебя в больницу тянул? Майор Петров дал приказ? А что ты там наговорил? Какую записку написал?..
Но в подобных мыслях Сухарев даже себе самому робел признаться. «Она же теперь свободная, — упоенно думал он с утра и тут же себя осаживал: — А мне-то что с того?»
И сразу, надраив на углу сапоги за трешницу, сломя голову кинулся искать больницу.
Там он долго ждал, когда освободится дежурный врач. Вопрос, вне всякого сомнения, был чисто профессиональным:
— Вы кто ей?
Перед ним стояла седая усталая женщина с застиранными руками (не от стирки, натурально). Взгляд не лишен доброжелательности. Она ждала.
— Седьмая вода на киселе, — ответил он чистосердечно и с ужасом почувствовал, что женщина утратила к нему всякий интерес — Я с фронта к ней приехал, — спохватился он. — И мне сегодня обратно двигаться. Я должен знать на будущее.
Но слово вылетело, а присказка к нему известна.
— Ночью провели операцию, — отвечено ему было. — Пришлось извлекать плод. Положение, прямо скажу, серьезное.
— Я буду ждать, — объявил Сухарев упрямо.
С мимолетным удивлением женщина глянула на него и скрылась за дверью. Он остался на лестничной клетке во взъерошенном одиночестве. Счастливых отцов здесь не было. Две старушки богомольного вида безмолвно вжались в скамью. Старший сержант в юбке (войска связи, к примеру сказать) деловито мерил посетительскую кирзовыми сапогами. Пожилая женщина с узлом в руках маялась у дежурного окошка.
Сухарев выбрался на скудный местный скверик, неотрывно сосал папиросу за папиросой, вскакивал, садился снова, во дворике изредка показывались белые халаты, небогато тут было персоналом. Сухарев подбегал, по халатам было не до него.
«Отчего я на трофейную выставку не еду? — горемычно думал он. — Хоть бы в кино прошвырнуться, она-то теперь свободная, а как с чужим ребенком быть?» — мысли были спутанными, а самое тягостное, неизведанными. Не привык он к тому, чтобы его прямолинейные мысли путались в темных закоулках пунктуации. Если вам угодно, первый раз в жизни прямолинейность его мыслей была нарушена, и он остался в полной неясности о самом себе, не понимая того, что происходит, и будучи не в силах освободиться от происходящего.
С улицы прошла одинокая женщина, горестно неся выпирающий живот, проехала желтая машина, может статься, та самая, девушка в телогрейке прыгала перед окном, пытаясь докричаться сквозь форточку, белые женские лица, размазанные за стеклами, заинтересованно вглядывались в него из многих окон — все тут следовало чередом той годины, только сам он и мысли его были беспорядочными. Он колесил по дворику, сглатывая липкую слюну, подбегал к сестрам.
В конце концов и он докричался.
— Хирург-то в родилке, — известила его нянечка, морщинистая и всеведающая. — Чего тебе надобно, офицерик?
— Как Рита Коркина?
— Ты кто ей будешь-то?
— Муж я, муж ее фронтовой, — мучительно вскрикнул он, еще секунду назад не догадываясь о том, что сможет решиться на такой выкрик. — И ребенок там мой!
Нянечка понятливо качнула головой:
— В таком разе ясно. В другой дом ее повезут, если позволят.
— А ребенок?
— Ты прежде спросил бы, сын или дочка?
— Кто же? — растерянно спросил Сухарев. — Живой?
— С наследником тебя. Живой, куда ж он денется?
— А с ней-то, с ней что?
— Консультанта затребовали по телефону. По-ученому сказать не могу, а по-нашему: не в себе она, память потеряла. Верно, не ждала тебя. Но ты не убивайся, пройдет у нее, все проходит.
