В то время ему не исполнилось и тридцати, он был довольно видный парень, на него с интересом поглядывали не только молодые женщины, а и совсем юные девушки. Может быть, это и придавало ему излишнюю самоуверенность.
Во всяком случае, когда он приехал в отпуск в свою родную уральскую деревеньку, то произвел там форменный переполох. За многие годы в их деревне не было ни одного моряка, местные парни если и уходили в армию, то все больше в танкисты, по той причине, что в войну Челябинский тракторный завод выпускал танки, а старшее поколение сложило головы, сражаясь в Уральском Добровольческом танковом корпусе. Да и сейчас танковое училище было под боком.
Деревенские мальчишки так и тащились хвостом за Карцевым, когда он шел по улице, а девчата, хотя и прятались за занавески, а тоже глаз с него не спускали. И он знал: позови любую, пойдет за него не задумываясь.
А Ксюшка отказалась. То ли был у нее на примете кто другой, то ли впрямь не соблазнили ее ни флотская форма, ни его тогдашняя стать, ни перспектива сменить затерявшуюся в березовых колках деревеньку на красавец Севастополь.
Ей было тогда около двадцати, но Карцов плохо помнил ее прежнюю. Когда он уходил во флот, Ксюшка пошла во второй или в третий класс, и он лишь смутно припоминал всегда замызганную, с ободранными острыми коленками шиловскую девчонку, не то седьмую, не то восьмую по счету в этой большой и потому вечно нуждающейся семье.
А теперь это была красивая крепкая девушка, про таких как раз и говорят — «кровь с молоком». И коленки теперь были круглые, и фигура вся точеная, как веретено. Но главное — глаза. Большие, темные и такие глубокие, что в них сразу утопаешь, как в омуте. Их выражение менялось постоянно и как-то неуловимо, трудно даже было понять, какие они в данный момент — грустные или веселые. И только когда Ксюшка смеялась, они становились искристыми, как пламя электросварки. И Карцов догадывался, что в этом пламени расплавилось не одно сердце. Позже он и вправду убедился, что добрая половина оставшихся в деревне парней была влюблена в Ксюшку.
Странно, что это не сделало ее ни кокетливой, ни самоуверенной, она оставалась тихой и скромной, даже застенчивой. И когда после кино Карцов предложил проводить ее до дому, испугалась:
— Что вы? Я привыкла одна, да и недалеко тут.
Она действительно жила от клуба всего через три дома, однако в то, что она привыкла ходить одна, Карпов почему-то не поверил:
— Будто так никто и не провожал вас ни разу?
— Представьте себе. Хотя желающие были, — сказала она серьезно.
— Отшивали?
— Нет, просто говорила, что не надо.
— И они уходили?
— Уходили.
— Ну, от меня так просто не отделаетесь. Я настойчивый. — Карцов попытался взять ее под руку, но Ксюшка спокойно отвела его руку и строго сказала:
— Только без этого. Рядом идите, если уж вам так хочется, а рукам воли не давайте.
Разговор у них не клеился. Проводив Ксюшку до дому, Карцов уже совсем собрался уходить, когда она вдруг спросила:
— А не страшно на море-то?
Он рассмеялся и стал рассказывать ей о море. Кажется, он тогда изрядно привирал, но Ксюшка слушала внимательно и серьезно, верила каждому его слову. Карцову и до этого приходилось «заливать» девушкам про море, но никто из них ни разу не слушал его так. Те все удивлялись, ахали и охали, но за этими ахами было больше жеманства, чем интереса или настоящего удивления. Ксюшка же слушала серьезно и молча, но с тем неподдельным интересом, который угадывается во взгляде, непроизвольном вздохе или просто в молчании.
Карцову стало стыдно, что привирает, и он сказал:
— А вообще-то все это не совсем так. Хотите, я расскажу, как на самом деле?
— Расскажите.
Они просидели на завалинке до утра, с подворий уже начали выгонять коров в стадо, — а они все сидели, и Ксюшку не смущало, что ее видят с ним, что сегодня же по деревне пойдут всякие слухи.
