— Не приказано выпущать!..
«Родители» тем временем, очевидно, договорились с властями и к нам вверх явилась депутация с предложением:
— Пожалуйста, расходитесь спокойно. Никто не будет арестован, вас только перепишут — и все.
Галерка вознегодовала:
— Знаем мы, что значит — перепишут!... Не желаем! Пускай выводят из театра войска, убираются сами прочь — и уж мы сами тогда разойдемся.
Парламентеры спустились вниз и снова оживленно заспорили с полицией.
А время шло. Был уже третий час ночи. Песни были перепеты все. Листки разошлись по рукам, попали «нечаянно» и к солдатам. Приподнятое настроение еще держалось, но положение становилось немного нелепым.
У нас на галерке начали раздаваться голоса о том, что нужно найти какой-нибудь выход. Ведь не всю же ночь тут сидеть... Но большинство весело соглашалось сидеть до утра.
Депутация снизу снова появилась и опять заявила, что с властями достигнуто соглашение: только перепишут и больше ничего!
На галерке пошумели, посовещались. Для бодрости пропели еще что-то. Наконец, были выставлены окончательные условия:
— Пусть переписывают, но только не требуя никаких документов и не оспаривая сведений, которые каждый из нас о себе даст.
Через несколько минут «родители» объявили, что условия эти приняты, и нам остается только терпеливо и, по возможности, в порядке выходить в коридор, через галерочное фойэ, где полиция поставила столы, расселась за ними и приготовилась нас записывать.
Мы весело двинулись с галерки.
В фойэ за длинным столом сидел полициймейстер, пристав и еще какие-то чины. Тут же находились депутаты-«родители», которые должны были следить за правильным выполнением сторонами выработанных условий.
И вот началось смехотворное!
Мы шли степенно, гуськом, один за другим, приостанавливались у стола и называли якобы свои фамилии. Сначала пошли Степановы. Один, два, десять Степановых! Затем кто-то сзади посоветовал:
— Довольно Степановых!
Пошли Смирновы, Михайловы, Ивановы. Полициймейстер хмурился, пристава ерзали на стульях и вглядывались в этих самозванных Смирновых и Степановых; «родители», поняв нашу хитрость, кисло улыбались.
Иногда полициймейстер или пристав не выдерживали:
— Какой вы — Михайлов, ведь я знаю, что вы такой-то!..
Но «Михайлов» заглядывал в лист бумаги, на который наносились фамилии, и не отходил до тех пор, пока не видел, что там нервно выведено: «Михайлов»...
В толпе было весело, шествие переписываемых двигалось медленно, но оживленно с шутками и прибаутками. Полиция нервничала: она уже сообразила, что влопалась и что нужно было бы бросить эту канитель, но из профессионального самолюбия не бросала. И мы проходили перед длинным столом, изощряясь в придумывании забористых фамилий. Под оглушительный хохот кто-то назвал себя важно:
— Шлягшпик!..[2]
Прохождение мимо полицейского стола длилось не менее полуторых часов. Как ни нелепо было для полиции выслушивать и записывать вымышленные фамилии, смысл даже в таком «смотре» демонстрантских сил был: полиция отметила известных ей людей. Правда, те, кому было бы очень опасно показаться на глаза полиции, и, особенно переодетым жандармам и шпикам, заблаговременно были нами сплавлены как раз в момент прихода солдат.
Когда мы вышли из театра, возле него, за шеренгой солдат темнела большая толпа: это встревоженные долгим пребыванием молодежи в театре родственники явились узнать, в чем дело.
Было больше трех часов ночи...
День первого мая кончился...
На востоке вздрагивала заря нового дня...
* * *
Прокламации, разбросанные в театре, были коротенькие, лозунгового характера, изданные Иркутским Комитетом РСДРП.
