* * *
На другой день приятели мои опять пошли на реку купаться. Колю опять учили плавать. Опять Василий Княжев прибежал и сказал:
— Чуднó… А ведь Николая Василича выучили… Сам теперь через реку перебарахтывается, без веревки… Видать, что выучили. А теперь велели у вас спросить, чтоб коньяку дали. Значит, теперь учить будут нырять.
Василий взял из шкафа бутылку коньяку и убежал на реку. Странно, что мой ученый тоже, несмотря на то что поссорился с Василием Сергеевичем, пошел на реку учиться плавать.
* * *
В стороне, с краю сада, за большими елями, сижу я в тени и пишу с натуры красками этюд. Слышу, внизу, на речке, голоса приятелей: «Зажми нос… Раз, два, три — ныряй».
Тетенька Афросинья идет мимо меня с огорода, несет свежие огурцы и укроп. Качает головой:
— И чего это делается на реке, ужасти… Миколая Василича беспременно утопют… Василий Сергеич карахтерный — все чтоб по его было. А Миколай-то Василич смирный, где ж ему супротив… Вот Юрь Сергеич — тот не дастся нипочем… Барин с ответом. А етот тоже, учитель — ученый, глядеть жалко. И худ. Верно, што шкелет…
С реки прибегает Василий, говорит, запыхавшись:
— Василь Сергеич велели, чтоб завтрак принесли на реку, и вам велели приходить.
— Ладно, — говорю. — Собирай там в корзинку все, что Афросинья приготовила. Я приду на реку. Правильно придумали: на речке хорошо посидеть…
— Это верно, — соглашается Василий. — Чего лучше? Эдакой жисти нигде нет, как у вас, ей-ей…
И Василий смеется.
— Ты чему же смеешься? — спрашиваю я.
— Чуднó больно! Заметьте, ведь это што: плавать обоих выучил — и шкелета… Через глубокую яму переплывает… Только оба оглохли — вода в ухи натекла. Ученый-то слаб, зеленый весь.
— Отчего это?
— Отчего… В господах бывает… От нежности… Через женский пол тоже…
* * *
На берегу реки, на травке, накрыта скатерть, на ней блестят в графинах мятная настойка, березовая, черносмородиновая на почке. Маринованная щука в монастырском рассоле, копченые ельцы, жареные цыплята, грибы сыроежки, молодая картошка, огурчики ранние, редиска, караси в сметане…
Приятели сидят кругом на травке в тени ольховых ветвей. За речкой дремлет на солнце, выступая огромными соснами к самому краю реки, Феклин бор.
Василий Сергеевич наливает ученику, Коле Курину, стакан мятной, насыпает туда перцу и говорит:
— Пей.
— Довольно… — отказывается тот.
— Чего «довольно», пей… Посмотрите на него — ведь он синий весь.
— Так ведь будешь синий, посинеешь… — отвечает робко Коля. — Но до чего я, брат, рад, что плавать научился… Спасибо тебе, Вася…
На той стороне реки, к бережку, пришел пастух, седой старик, и с ним мальчик-подпасок. Они сели на бережку и глядят, как господа утешаются. Василий Сергеевич, увидав пастуха, крикнул:
— Иди сюда, дед, — переходи реку ниже, по броду. Приходи — угостим.
Пастух встал, мальчик-подпасок побежал по лужку за кусты, где вдали паслось стадо, и, хлопая длинным кнутовищем, погнал стадо по краю соснового леса.
Дед-пастух подошел к нам, поднес к губам длинную дуду пастушью, и берег огласился протяжными переливами.
Композитор Юрий Сергеевич, мигая, смотрел на седовласого старика.
— Это вот в утро, барин, играю… — говорил пастух. — А это вот вечор… А это вот самое — Богу и солнцу… Кто хлебушка дает нам, грешным…
И дед играл на дуде, задумчиво водя серыми глазами. Юрий Сергеевич смотрел на старика и мигал. В звуках, отрывистых и протяжных, было что-то отрадное, похожее на всю красу берегов дивной родины нашей… Какая настоящая красота и ласка душевная лилась в звуках пастушьей свирели.
— Спасибо тебе, — сказал Юрий Сергеевич, когда пастух кончил. — Вот, выпей, закуси.
— Закусить — благодарствую, а пить… Нет, не пью. Дал обет. Давно, смолоду, Преподобному Илье Пророку… В грозу и с градом — обет дал, когда всех овец перебило… В Нереке то было, не пью. Ну, а рыбка хороша. Река Нерль невелика, а рыбна… Только вот купаться опасно здесь — вот ето место.
— Почему? — удивились мои приятели. — Почему опасно?
— Да вот… это самое место, а на бугре-то сад, значит, там ране дом господский был большой. Я еще махоньким его помню, большой дом. Сгорел, значит, он. Барин ране жил там — Ступишин, у его жана плясунья была. И вот до чего хороша… и плясала она ране в Питере. И увидел ее Ступишин, к себе и увез. А она и померла. И вот он после того стал чисто зверь. Вот пил… Тожа помер… Патрет ее большой был в доме, она ночью с патрета выходила и плясала в саду… Ну, дом и сгорел. А она куда делась — говорили, в воду ушла… В реку. Видал я разок ее по осени — вот это место. В ночном пас, месяц светил. Со скуки я и поиграл на дуде. А она-то над рекой — это вот место — пляшет… И платье у ей широкое, красива была… Пляшет и в воду глядит. Как играть-то я бросил, она села и заплакала. Гляжу — ее и завернуло туманом… Вот он, Колька, видел, — показал он на подпаска.
