Коллегат мерцает – и довольно.
Суркур – город почти исключительно кобольдский. В последнее время тут много и хобиев, но это только после оккупации. А до того были сплошь кобольды. Изредка можно увидеть цверга, варда, гоблина или текана, а на одной из дальних улочек живет семейство гномов, держат небольшой ломбард.
А Верхние совсем почти не встречаются. Фырдуз за всю жизнь видел их только несколько раз, и всего только однажды – разговаривал. Верхний заблудился, спросил у него дорогу. Пока Фырдуз ему объяснял, этот долговязый великанище все жаловался, как здесь плохо, ужасался жизни под землей. И воздух-то мол спертый, и холодно, и темно, и тесно.
Кобольд не понимал, о чем тот говорит. Странные эти Верхние.
Дом и мыловарню Фырдуза, разумеется, конфисковали. Либо поселили там кого-то из хобиев, либо отдали кому-то из кобольдов-фискалов. Эти ради того и выслуживаются – погреть руки на чужом горе.
Так что в ту сторону Фырдуз не стал даже смотреть. Только душу травить.
Он повел Тревдохрада на один из верхних ярусов, под самое задымление. Там жила и держала кабак его сестра – та самая, из-за сына которой Фырдуз угодил на каторгу. Если с ней все хорошо – приютит.
Ну а если нет… Фырдуз по крайней мере будет об этом знать.
Раненый цверг не мог подняться по навесной лесенке. Да и предназначались они для более мелких и легковесных кобольдов. Так что пришлось топать по всей спирали, предлинным путем, изредка сокращаемым каменными вырубками в скале. Фырдуз ступал тихонечко, поглядывал по сторонам и горестно вздыхал. Суркур сильно изменился с тех пор, как его арестовали.
Многие норы заколочены. Возле иных начертаны рельефным письмом хобиев злые слова: «Взят за экстремизм», «Взят за терроризм», «Взят за враждебную деятельность».
А иногда просто: «Взят».
В одной из нор как раз шел обыск. Хозяин, видимо, сопротивлялся – он лежал у входа пронзенный насквозь. Четверо хобиев выстроились оцеплением, еще двое шарили внутри. Вокруг столпились соседи.
– Нашел одну! – гортанно выкрикнул один из хобиев. – У подпечи пряталась!
Он выволок рыдающую кобольдшу, прижимающую к груди младенчика. Хобий-офицер обнюхал их, ощупал и распорядился:
– Взрослую – в шахту, дитя – в отвал.
– Стой, Эхрина, стой-ка! – гневно крикнула какая-то тетка. – Ты что же, паскуда, ребенка у меня сперла?!
Она решительно прошла мимо хобиев, вырвала младенца у плачущей Эхрины и возмущенно воскликнула:
– Вы только гляньте, кобольды добрые, это что ж творится-то?! Украла ребенка у матери, ишь!.. Правильно тебя в шахту-то, правильно!
Несчастная мать какое-то мгновение непонимающе смотрела, а потом сообразила и тоненько заголосила:
– Прости, Далитка, прости! Бушук попутал, бушук!..
– Смотри у меня, паскуда! – пригрозила Далитка, унося младенца прочь.
Хобии недоуменно шевелили рыльцами. Вроде бы этот спектакль их обманул – следом за Далиткой они не пошли, уведя лишь вздрагивающую Эхрину. Труп ее мужа они бросили там, где лежал, велев лишь кобольдам его прибрать. Дверь закрыли и опечатали Каменной Паутиной, а рядом начертали: «Взят за дерзкое поведение».
– Пошли, – чуть слышно шепнул Фырдуз Тревдохраду, когда кроты убрались.
Дальше они добрались без приключений. С Мошкой все оказалось в порядке, и жила она по-прежнему в кабаке покойного мужа. Зять Фырдуза погиб четыре года назад, на войне. Когда хобии ворвались в Кобольдаланд, король призвал к мечу всех, кто умел держать оружие – а Моздук был отставным солдатом.
Так что Мошка уж четыре года как вдовствует.
Гостей она впустила украдкой, поспешив запереть дверь. По счастью, посетителей не было – они вообще редко захаживали в заведение «У паломника». В былые времена этот бедный старый кабак еще кое-как перебивался, но после гибели Моздука и хобийской оккупации дела стали совсем плохи. Мошка даже снесла в ломбард большую часть украшений – и выкупить их вряд ли когда удастся.
– Разорена я почти, братец, – пожалилась Фырдузу сестра. – Плохо, все плохо. Но вы проходите, садитесь.
– Не хочу тебя стеснять, да вот, нужда заставила, – повинился Фырдуз. – Мази-то найдутся у тебя? Приятелю моему повязку бы сделать.
