Борис закусил губу и отвернулся. Если он откажется, что ждет его здесь, в Париже? Медленное умирание. Он ужасно, просто безумно устал от нищей, тоскливой, бесполезной жизни. Ему противны соотечественники – бедно одетые, с глазами, полными покорной униженности или лихорадочной заносчивости. Дамы, слезливо вспоминающие русские березки, мужчины, спорящие до хрипоты о политике, осуждающие Клемансо[3] или же расхваливающие лорда Керзона[4]. Уже никто не считает дни до падения большевистского режима, все давно потеряли надежду. Борису глубоко неприятна такая жизнь, он хотел бы забыть о прошлом и начать все заново. Но возможно ли это в его положении?
Куда он пойдет отсюда, если откажется? В темную комнатку на шестом этаже, узкую, как школьный пенал, где летом жарко, потому что накаляется крыша, а зимой холодно, потому что не работает дымоход и хозяйка, мадам Жирден, отказывается его чистить, потому что Борис задолжал ей за квартиру за много месяцев. В комнате всегда душно и пахнет персидским порошком от клопов. Она такая маленькая, что вмещает только узкую койку, стул и тумбочку. Горничная, подученная хозяйкой, никогда не приносит Борису горячей воды для бритья. Да и умывальника никакого в комнате нет, только колченогая табуретка, а на ней – треснутый фаянсовый таз и такой же кувшин вовсе без ручки. И за такой, с позволения сказать, комфорт, мадам дерет со своих постояльцев три шкуры.
Он будто наяву услышал жестяной шелест хозяйкиных юбок, ее визгливый голос, без труда преодолевающий шесть этажей и проникающий ему, Борису, прямо в мозг. И эта смесь французского с нижегородским! Мадам родом из Одессы, фамилия ее была Жирденко, и мадам офранцузила ее, убрав последний слог.
Воспоминание встало перед глазами так ярко, что Борис вздрогнул.
– Я жду ответа, – напомнил Павел Петрович.
– Я согласен, – ответил Борис и успел заметить в глазах Горецкого искорки интереса. Впрочем, Аркадий Петрович быстро опустил глаза, после чего надел пенсне и снова глядел бодрячком-профессором, милым и чудаковатым. Борис усмехнулся про себя и подумал, что Горецкий в своем репертуаре. Наверняка за эту услугу его высочеству он сумеет получить ответную услугу, либо же с ним поделятся важной информацией или сведут с нужным человеком. Аркадий Петрович Горецкий всегда умел обратить любой случай на пользу своим делам.
– Кстати, я желал бы знать, что мне причитается в случае успеха данного предприятия, – громко сказал Борис, вставая с ненавистной банкетки.
– Тише! – невольно вскинулся Павел Петрович. – Вы потревожите сон его высочества…
– Надеюсь, его высочество не всерьез сказал об одолжении? – Борис не стал понижать голос. – Мне говорили, что это – чисто коммерческое предприятие, стало быть, по окончании экспедиции всем участникам причитается награда. Я хотел бы узнать, сколько…
Павел Петрович укоризненно покачал головой и оглянулся на дверь.
– Вы свободны, господин Ордынцев, все остальное вам объяснит Аркадий Петрович.
С этими словами он раскрыл дверь в кабинет. Проходя мимо стола, Борис оглянулся. Старика в кресле уже не было.
Неси вино, хозяйка,
Неси его скорей!
И хлеба нам подай-ка,
И мясо разогрей!
Пуская твоя таверна —
Дешевая дыра,
Мы просидим, наверно,
До самого утра…
Ордынцев проехал на поезде подземной дороги до названной ему станции, поднялся по движущейся лестнице на небольшую круглую площадь, освещенную несколькими тускло горящими газовыми фонарями. Через площадь, поглядывая по сторонам скучающими взглядами и негромко переговариваясь, прошли два полицейских в пальто с пелеринами. Сверху равнодушно смотрели неяркие звезды, приглушенные ядовитыми городскими испарениями. В окнах домов, обступивших площадь, как зеваки обступают павшую лошадь, светились кое-где керосиновые лампы.
Вдалеке слышался шум людных парижских улиц, мерцали отсветы электрических огней, но здесь было тихо и мрачно, как будто Борис оказался вовсе не в Париже, а в глухой провинции.
Борис зябко поежился, поднял воротник и вошел в кафе.
В зале было полутемно и почти пусто, только за цинковым прилавком скучал долговязый блондин в испачканном переднике, да вокруг одного из столиков, потемневших от пролитого вина и котлетного жира, негромко переговаривалась компания из четырех человек. Когда в кафе вошел Борис, один из этих четверых быстро оглянулся и начал привставать. Борис, как ему было велено, засвистел марш из «Аиды».
