— Остия, сын мой, ты с ума сошел, — раздался голос Ланисты, — не забудь, что руки патрициев длиннее, чем твой язык.
— Что для меня твои патриции? Дешевка! — пробормотал фламин, которому выпивка прибавила несколько больше смелости, чем то допускало благоразумие. — Тебе и Скрофе хорошо говорить, ведь ваши дела идут чудесно, а у меня они не клеятся. Я сохранил хоть остатки религиозности… А у них… Клянусь богами… ни веры… ни… То, что я говорил, повторяется уже повсюду. Не будь народа, отдающего последнее, чтобы принести жалкую жертву, и доходов от похорон — хорошо было бы наше ремесло! Да, жрец Юпитера Фламиний Диан был прав, говоря, что неверие возрастает.
Фламин тяжело вздохнул, опрокинул в себя целую чашу хмельной браги и продолжал:
— Слушайте, друзья мои, если неверие снова увеличится, то моя песенка, можно сказать, спета. И как это ни прискорбно, мне придется искать гладиаторов для Ланисты или новых богинь любви для Скрофы.
— Полно притворяться! Лучше скажи, сколько Плачидежано отвалит тебе за пару золоторогих быков.
— Конечно, каждый должен заботиться о своем деле и о себе, но мои скудные доходы не сравнить с тем, что ты, например, получишь послезавтра за своих гладиаторов.
— Но ведь я рискую своим товаром, который для меня дороже всего на свете.
— Кстати, насчет патрициев. Придут ли они на бои гладиаторов, которые состоятся только благодаря щедрости консула?
— Ха! Хотел бы я посмотреть на тех из них, кто останется дома. Они могут ссориться с консулом сколько угодно, но упустить возможность полюбоваться сражением на арене, хотя бы сам Ганнибал восстал из ада — невозможно! Актеры, плясуны на канате, скачки и бега еще ничего, но чтобы не интересоваться борьбой гладиаторов, надо быть нумидийцем, кимвром, варваром, да что я говорю варваром! — растением, камнем! Да, кстати, вот костяшки[13] вам обоим. Это место на восьмой ступеньке против входа, куда выносят убитых гладиаторов. Отсюда вам будет видно все, как на ладони.
Сказав это, предусмотрительный Ланиста передал собеседникам две круглые костяшки с выбитыми на них знаками.
— А что касается тебя, уважаемый Плачидежано, с такими руками, локтями и плечами ты сумеешь занять самое лучшее место.
— Да я, как бывший гладиатор, всегда найду местечко у цирковой прислуги, — не без бахвальства отвечал трактирщик.
— Ты, Ланиста, отлично работаешь со своими гладиаторами, — сказал, тяжело вздохнув, Скрофа. — Ах, если бы я мог привести на это зрелище моих девиц. Одни боги знают, какое выгодное дельце я бы провернул благодаря этому.
— К несчастью закон запрещает вход в цирк каждому, кто не рожден свободным или не получил свободу из рук граждан Рима.
— Глупейший закон и странно, что ни один трибун[14] не был настолько умен, чтобы ходатайствовать о его отмене.
— А разве ты освобождаешь своих рабов?
— Что я, сумасшедший? Я скорей бы покончил с собой… Да, придется оставить моих девиц дома. Впрочем, нет худа без добра. Я устрою их в ложу на пути триумфального шествия. Это будет необыкновенная выставка, какой Рим не видел со дня своего основания.
— Ну, мошенник! Ты подкапываешься под целомудренность наших матрон, — заметил, смеясь, фламин.
— Да разразят меня боги, если я подумал об этом, хотя надо признаться, что эти целомудренные матроны с каждым днем все больше мешают моим делам.
— Одна из матрон крайне недовольна, что из-за ее аристократического происхождения она не сможет присутствовать на завтрашнем народном торжестве.
— Скажите пожалуйста, она недовольна… Кстати, кто она такая?
— Я говорю о красавице из красавиц, любимой римским Алкивиадом.[15]
— Цецилии Метелле?
— Супруге претора[16] Сицилии? А разве Тито Вецио вернулся?
— Да, с армией консула и, говорят, привез венки, браслеты, знамена…
— И сестерции?
— Не знаю, но думаю, что денег у него побольше, чем у всех наших шалопаев, вместе взятых. Говорят, Тито Вецио скоро станет одним из богатейших людей Рима?
— Возможно. Тем более, что его отец очень богат.
— Жаль, — глубокомысленно заметил Ланиста, — Тито Вецио мог бы быть прекрасным гладиатором, и я бы бог знает сколько заплатил за то, чтобы увидеть его сражающимся на арене.
