И Пойтек тяжело вздохнул.
— Ты веришь, что Самуэли покончил жизнь самоубийством? — спросил я его.
Пойтек с таким удивлением взглянул на меня, как будто я его спросил, не течет ли Дунай вспять.
— Что ты! — он засмеялся. — Про Самуэли ты еще услышишь… За него я спокоен — он закаленный боец. Можешь быть уверен: в нужную минуту он появится.
Наконец мы добрались до Хивешвельде.
— Сюда, — и Пойтек указал на тропинку в лесу. — Здесь я живу. Место хорошее, не правда ли?
— Чего лучше, — с кислым видом согласился Анталфи, — только дует немного.
— Надо же было тебе выбрать именно Хивешвельде! — сказал я. — Ты ведь оставался в Будапеште и времени у тебя было достаточно.
— Я оказался таким же дураком, как и все остальные, вот и все. Я хорошо знал цену социал-демократам, я это и другим говорил, а все же как-то не верилось, что они на это способны… Мы, несколько товарищей, остались здесь работать. Думалось, что пока социал-демократы сидят в правительстве, мы свободно можем здесь жить. Ну, мы и оказались в дураках. В первый же день забрали тех товарищей, которые служили нам агентами связи, — тех, которые знали, кто из нас и где скрывается. Теперь мы должны сами разыскивать друг друга, и кто знает, сколько наших сидят уже на улице Зрини! [13]
Три дня мы провели в Хивешвельде; здесь не было никаких отголосков того, что происходило в городе. Только изредка встречали мы людей, тотчас же прятавшихся при виде нас: их, очевидно, пугал солдатский мундир Пойтека. Днем мы гуляли или лежали полуодетые на солнце, ночью же забирались в лесную чащу и спали под кустами. Поочередно мы ходили в город за продуктами и газетами. Продукты никуда не годились, — собака и та бы их есть не стала. Что касается газет, то никогда еще не случалось мне держать в руках такой дряни. Объявления о бежавших с приказом их задержать, сообщения об арестах, омерзительнейшие вымыслы, ежедневные опровержения слухов, будто полиция пытает арестованных коммунистов.
Однажды Анталфи принес нам все же хорошую весть — для нас очень важную, — что железнодорожное движение восстановлено. Дело шло к вечеру, когда он вернулся из города и сообщил нам, что на следующий день наша театральная труппа отправляется в занятый чешскими войсками Шалготарьян.
— Не очень-то бережно обращаешься ты со своим платьем, — сказал он мне. — К счастью, у других актеров вид тоже довольно потрепанный. Видишь, я притащил тебе пару ботинок. Наконец-то ты можешь сбросить с себя эти солдатские сапоги. А завтра утром мы оба получим новые сорочки.
— У меня осталось еще три тысячи синих крон, — сказал Пойтек рано утром, когда мы прощались. — Я поделюсь ими с тобой.
— Отлично, — ответил Анталфи за меня, — у меня и белых-то денег почти не осталось. Кто знает, быть может, все спасение нашей жизни будет зависеть от того, будут ли у нас деньги, или нет.
У конечной станции трамвая мы распрощались с Пойтеком. Крепко пожали друг другу руки, но не в силах были произнести ни слова.
В семь часов утра мы встретились у Восточного вокзала с нашей труппой. Все шло как по маслу. Директор сунул в руку румынскому капралу сто крон, и тот, даже не взглянув на нас, приложил печати к нашим бумагам. У нас имелось разрешение на проезд всей труппы в количестве двадцати трех человек, и двадцать три человека сели в вагон. Пойтек мог бы спокойно поехать с нами. Но он все еще надеялся ка какое- нибудь чудо, на то, что каким-то образом он все же сумеет отыскать тех, с кем ему надо вести работу.
Еще не было восьми часов, когда поезд наш тронулся: к вечеру мы уже были в Шалготарьяне. В пути четыре румынских и два чешских патруля осматривали наш поезд, и каждый из них задержал одного-двух пассажиров. На нас же не обратили никакого внимания. Даже чешский военный комендант в Шалготарьяне, и тот нашел наши бумаги в порядке: не успели еще зажечь уличных фонарей, как мы уже сидели в столовой гостиницы «Паннония».
Я все время опасался того, как бы мой костюм не обратил на себя в поезде всеобщего внимания, а отсутствие у меня багажа не послужило бы мне плохой рекомендацией. Но мои опасения оказались напрасными. Уже на вокзале я убедился в том, что большинство моих товарищей одето не лучше меня и не располагает иным багажом, кроме газетного свертка. Впоследствии, в пути, я узнал, что все они так бедны потому, что большевики все у них отняли. Большевики, оказывается, ограбили всех участников этой труппы. Мало того, что у них все отобрали, но многие из них подвергались ужасным истязаниям, их приговорили к смерти, и только исключительное присутствие духа, чрезвычайная храбрость и необычайная удача спасли их от мученической смерти. Если бы кто прислушался к разговорам, какие велись с самого нашего отъезда из Будапешта и вплоть до прибытия в Шалготарьян, он вынес бы глубокое убеждение, что большевики главного своего врага видели в провинциальных актерах и прежде всего с ними собирались свести счеты.
