— Понял.
— Ну, ладно. Значит, дядя Кенереш, можете пуститься в путь. Не беда, если приедете раньше, чем соберется народ. Будет очень полезно, если Петр немного осмотрится до собрания.
— Ну, пошли!
— Дядя Михаил, вы все еще служите у Сигизмунда Брауна? — спросил я старика, когда подвода тронулась.
— Да, у него, — ответил старик и замолчал, словно сдерживая брань, готовую сорваться с языка. — На его харчах не очень-то разжиреешь. Давно бросил бы Намень, но куда я пойду? В Намени вся земля принадлежит Сигизмунду Брауну, в Тарпе — Мандлю, а дальше — все владения графов Шенборн, которые обращаются с батраками еще похуже Сигизмунда Брауна. Куда же мне пойти?
— А Иосиф тоже работает у Сигизмунда Брауна?
— Иосиф? А ты еще помнишь Иосифа?
— Как не помнить! Ведь мы с ним однолетки. Помню, как вместе разбили окно в амбаре, управляющий еще тогда нам здорово всыпал. Помню также, как Иосиф свалился в ручей. А дома он?
Старик опустил голову.
— У итальянцев остался, — тихо промолвил он. — Убили Иосифа. Язык не выговаривает, не могу сказать, как называется гора, где его убили, — пришла только почтовая карточка от Красного креста: умер, мол, смертью героя. Это Иосиф то! Ты ведь с ним играл, знал его… Большой был тебе приятель. Помнишь, совсем он еще мальчишкой был, а уже умел верхом ездить, очень лошадей любил… Умер смертью героя… И пособия не получили — не полагалось. Волостной писарь сказал, что не полагается. Да, умер смертью героя… Волостного писаря помнишь?
— Помню. Его Окуличани звать?
— Верно, Окуличани. Ну, если знал его, то уже вовек не забудешь. И господина управляющего Стефана Тота не забыл?
— Его тоже помню. Когда пешком ходил, то всегда с хлыстом.
— Верно. Так вот что я тебе скажу, Петр: если господин управляющий Стефан Тот умрет в постели, а не на виселице, то значит нет бога на небесах. Какой здоровяк, а в солдаты, небось, не забрали! И господина станового, судью тоже. Их-то, небось, итальянцы не убили. Да и отощать за войну они тоже не отощали, скорей еще раздобрели, ведь ни в чем у них недостатка не было… Керосин, сахар, табак, деньги, солдатские жены — всего у них было вдоволь, а если кто решался открыть рот, на того они тотчас же натравляли жандармов. Не забудь, Петр! Никогда не забудь. Стефан Тот — вот как звать господина управляющего.
Через час, примерно, когда вдалеке уже показался шпиль наменьской церкви, я впервые подумал о том, что до сих пор мне еще ни разу не приходилось говорить перед народом. В тюрьме и в концентрационном лагере я никогда не скрывал своих взглядов, но публично не выступал. При мысли о том, что теперь мне предстоит выступить, меня даже в жар бросило. Дядя Кенереш, как будто начиная догадываться, отчего у меня так вытянулось лицо, сдвинул брови над тусклыми серыми глазами и недоверчиво покосился на меня.
— А умеешь ты говорить, Петр?
— Умею, — ответил я несколько неуверенно.
— Где научился?
— В тюрьме!
— Вот и ладно, — кивнул дядя Кенереш и разгладил обвислые седые усы. — Вот и ладно, — повторил он и стегнул лошадей.
— Но-но!
Теперь сквозь зелень уже отчетливо проступила колокольня, а затем я узнал и дом Сигизмунда Брауна, крытый красной крышей. А как обветшало распятие у входа в деревню! Но старый, расколотый молнией дуб, — рассказывают, что когда-то, при своем бегстве из страны, под ним отдыхал князь Ракоци, — старый дуб ничуть не изменился с тех пор, как я его видел; он, верно, был так стар и сух, что время не решалось его тронуть. Еще поворот — и мы въехали на большой полуразвалившийся мост, на который всегда вступаешь с опаской, — не провалится ли он под тобой, — и вот, наконец, мы оказались среди домов.
Но что это, что это такое? Что тут произошло?
Дядя Кенереш сразу заметил, что, пока он ездил в город, в деревне что-то случилось. Хотя еще и пяти часов не прошло, как он запряг лошадь, — а вот уже на тебе!
Сходки мы собирать не стали — в сходке нужды большой не было. Утром народ железными вилами убил волостного писаря. К Стефану Тоту тоже ворвались, но он куда-то исчез. Сколько его ни искали, найти его не удалось. Сигизмунд Браун уже неделю тому назад уехал в Будапешт. Поп был седой старик, так что в деревне некого уже было убивать. Мужики с железными вилами охраняли дом Сигизмунда Брауна — было бы глупо поджечь его как раз теперь, когда без огня выкурили старого хозяина. Во дворе общинного правления жарили на вертеле вола — со скотного двора Сигизмунда Брауна, бочку вина тоже выкатили из его подвала. Народ, от мала до велика, сидел вокруг огня: кому не досталось места во дворе, тот ждал за забором. Говорили по преимуществу парни, побывавшие в России, но и у других язык как будто развязался, — всякий точно знал, что народу нужно, но каждый понимал это по-своему.
