Офицер, поняв, что льстивые речи напрасны, умолк. Встал и несколько минут молча расхаживал взад и вперед. Потом, подойдя к арестованному, положил руку на его плечо.
— Мне жаль вас, Петр Ковач!
Арестант одним движением плеча сбросил руку офицера.
Тот громко засмеялся. Смеялся он неподдельно весело. И от этого смеха по спине Петра пробежала дрожь.
«Только бы найти достаточно сил!»
Офицер нажал кнопку электрического звонка и жестом отдал какое-то приказание появившемуся бульдогообразному сыщику. Тот удалился и через несколько минут вернулся — с Верой. Петр обернулся и вскочил. Офицер вновь громко засмеялся.
Вера была смертельно бледна.
Она стояла, сгорбившись, беспомощно опустив руки. Рядом с широкоплечим сыщиком она казалась побитым ребенком. Глаза ее лихорадочно блестели, как будто она несколько дней не спала.
— Ну что же, товарищи, не здороваетесь? — спросил офицер, снова усевшись за письменный стол. — Пожалуйста, не стесняйтесь!
Молчание.
— Ну?
Молчание.
— Ну как же, барышня? Что теперь скажете? Я на вашем месте почел бы своим долгом предупредить товарища Ковача о том, какие у нас есть великолепные средства против замкнутых ртов. Ну, как?
— Капитан, — неожиданно твердым голосом оказала Вера, — вы, очевидно, не знаете коммунистов. Я признаю, что венгерская полиция применяет пытки зверской жестокости, и все- таки у вас нет средств, с помощью которых вы могли бы заставить коммунистов предать свое дело. У вас нет таких средств!
— Гм… Очень мило!
Офицер закусил губы.
— Очень мило! — повторил он. — Я также в свою очередь должен сказать, что вы, барышня, не знаете венгерскую королевскую полицию.
Офицер подмигнул сыщику, и тот одним рывком сорвал с Веры юбку.
— Мерзавец!
Петр бросился на бульдогообразного, не заметив двух других сыщиков, вошедших через потайную дверь и стоявших за его спиной.
Офицер сделал знак этим двум.
На девятый день допроса, сидя перед полицейским офицером, Петр вдруг почувствовал приступ тошноты, и после этого целых два дня его мучила рвота. Желудок был совершенно пуст, рвало его только какой-то зеленоватой слизью, но тошнота не прекращалась. Тело горело в жару.
На одиннадцатый день, когда Петр, сгорбившись, сидел перед тем же капитаном, тот озабоченно покачивал головой:
— Плохи ваши дела, товарищ Ковач! А вас как будто по-прежнему кормят сырыми фруктами? Какое преступление! Сейчас же закажу вам чашку черного кофе и рюмку коньяку.
«Я не буду пить. Нет!» — решил Петр.
За одиннадцать дней допроса ни на минуту не оставлял его страх, что инстинктивное желание жить окажется сильнее коммунистического сознания. Когда жгли сигарой грудь, когда в насильно открытый рот вливали содержимое плевательницы, ему казалось, что вот-вот он не выдержит. И от ужаса перед этой возможной слабостью он до крови кусал себе губы.
Бульдогообразный сыщик, который во время допроса скрежетал крепкими, желтыми от никотина зубами, как готовящийся к нападению волк, теперь стоял подле Петра и предлагал ему черный кофе.
— Влейте туда коньяку, — распорядился капитан.
«Не буду пить. Нет!» — решил еще раз Петр.
И все же, когда стакан коснулся его окровавленного рта, он выпил. И кофе с коньяком показалось ему таким вкусным, вкуснее всего, что он когда-либо в жизни ел или пил. На лбу у него выступил пот. Он весь дрожал.
«Только бы хватило сил!»
— Ну, господин Ковач, теперь вы будете так любезны, не правда ли, и дадите несколько кратких объяснений?
Петр откинул назад голову, уставился в потолок и молчал.
— Такой подлец не заслуживает никакого снисхождения, — сказал бульдогообразный.
Петр потерял сознание.
Очнувшись, долго не мог понять, где, собственно, он находится. Не соображал, что с ним происходит, — стоит он, сидит или лежит. Голова его приходилась как раз под висячей на потолке лампой с матовым стеклом. На истерзанной спине он ощущал жгучую резь веревки. Он болтался как будто на весу. Тело ныло, руки были к чему-то привязаны у него над головой.
Запах вина, табачный дым.
С момента, когда он проснулся, и до той минуты, когда он понял, где находится и чего ему не хватает, казалось, прошло невероятно много времени. Он висел подвешенный за кисти рук к кронштейну. На уровне его ступней приходился стол. За столом играли в карты. Трое.
