Мы еще долго разговаривали. Мы были одни дома, остальные ушли в соседний барак, где читал доклад длинноволосый гностик. Пойтек был очень мрачен. Он получил письмо из дому от жены. Ее с детьми выкинули из квартиры и дважды уже вызывали в полицию.
— Вот что она пишет: «Теперь, когда лавки опять полны всякого добра, нам приходится голодать по-настоящему. Даже во время войны было легче, даже, может быть, в тюрьме лучше. Если бы и пешком пришлось уйти, пешком итти до Вены с двумя ребятами на руках, и то пошла бы, — напиши только, что согласен, и я тотчас же двинусь в путь»… Детишки голодают, Леучи болен, нет ни врача, ни лекарств, и с обувью тоже неладно.
— Выпишешь их?
— Куда же мне их здесь девать?
Он глубоко вздохнул, потом после некоторого молчания снова заговорил о готтесмановском плане организация армии.
— Я понимаю, что ребята приходят в отчаяние… Ужасное ведь положение! И то, что ругают именно партию… Я уже два раза был в Карштайне. Наших так охраняют, что никакого доступа к ним нет. Надо что-то предпринять, это само собой разумеется, но что могут сделать заключенные! А здесь, на воле, столько шпиков, что если начать что-нибудь, то полиция пронюхает раньше, чем мы к делу приступим. А все же… ребята правы, что-то необходимо предпринять…
И на следующий, и на третий день, и в продолжение недели я ежедневно спрашивал Готтесмана, нет ли чего нового.
— Пока ничего. Молчи и жди.
Через неделю, однако, и ему это ожидание надоело.
— Послушай, Петр, — сказал он, — я боюсь, что Кемень струсил. Ничего не делает, только обнадеживает. Следовало бы, пожалуй, нам самим взяться за дело. Как ты думаешь?
Я передал ему мнение Пойтека, не скрыв от него, что теперь уже и я считаю весь план не очень-то серьезным. Он молча выслушал меня, выпятив нижнюю губу, и покачал головой.
— Стыдись! — сказал он хриплым голосом, когда я изложил ему все свои соображения, и затем, не говоря ни слова и не попрощавшись, ушел.
Если бы кто вздумал судить о Драге по ее наружности, тот бы очень ошибся. Внешностью она ничем не отличалась от буржуазных студенток; ее платье, ботинки, шляпа всегда были в порядке и чистоте. Думаю, что ее платье было из очень хорошей материи, а руки у нее были выхолены, как у актрисы.
— Ты из буржуазной семьи, Драга?
— Да, а почему ты спрашиваешь?
— Да вот задаю себе вопрос, как это ты стала коммунисткой.
Драга засмеялась и погладила меня по голове. Вначале это движение меня сердило, но впоследствии я с ним примирился. В обращении Драги со мной было что-то материнское, что, впрочем, не портило наших товарищеских отношений.
— А ты, Петр, почему стал коммунистом?
— По убеждению, — ответил я без колебаний.
— Ну, и я тоже. Но я, конечно, пришла к этому совершенно иным путем, потому что у меня исходная точка была другая. Мы оба — коммунисты, но я так же мало являюсь совершенной коммунисткой, как и ты…
Тут я вскочил, но Драга энергично положила мне руку на плечо. Трудно было поверить, что у нее может быть такая сильная рука.
— Выслушай меня спокойно. Ты с детства находился среди рабочих, потом пришла война, революция… Не твоя вина, если у тебя не было времени и возможности учиться. Что касается меня, то всего только несколько лет, как я стала на этот путь… Ты же знаешь, что раньше мне не было никакого дела до рабочего движения, но я много училась, да и теперь продолжаю учиться. Я прекрасно понимаю, чего мне нехватает, но и ты также должен понять, что тебе еще много нужно учиться. Нам предстоит еще большой, упорный труд. За время своего вынужденного отдыха тебе следует подготавливать себя к предстоящей работе. Я с удовольствием буду читать вместе с тобой, если это облегчит тебе работу. Может быть, попытаемся читать вместе Маркса, хочешь?
Чтение давало мне меньше, чем объяснения Драги, хотя у нас с ней при этом нередко происходили столкновения. Думаю, что правда была чаще на моей стороне, но я не умею так хорошо, как она, выражать свои мысли. Немецкий язык мне давался туго, да, говоря по-венгерски, я бы не сумел ее переспорить.
— Невелика польза от наших с тобой споров, — сказала Драга однажды, захлопывая книгу.
