Мне было трудно поверить ему. Казалось невероятным, что такие же ребята, как я, стреляли и убивали советских людей. И вместе с тем во всем была логика, наша логика — логика, которую нам передала наша власть. Но меня смущала двойственность мыслей и чувств. И я спросил: «Верно говоришь?»
Краснопогонник поднял на меня глаза. Передо мной уже не было подвыпившего парня, был много переживший мужчина. В его взгляде было странное спокойствие, такое ощущение приходит, когда долго смотришь в глубокий черный безводный колодец. Он мне сказал: «С этим не шутят. Их человек семьдесят полегло, бабы были, соплячье всякое. Я ни о чем не думал, когда стрелял. Но с тех пор много думал… голова болит. Мне часто кажется, что я должен был стрелять либо в себя, либо в полковника. Трудно мне будет жить». Допив свою бутылку, я ушел. Я решил все это забыть.
Через два месяца после злополучного увольнения нашу роту направили на сбор картофеля в один из близлежащих совхозов — совхоз имени В. И. Ленина. Земля была ленивой и сам совхоз и совхозники. Все — соя, картофель, злаки — росло тоже лениво. Нас расселили по домикам. Все были довольны. После работы многие ходили в клуб на танцы, в кино, заводили себе девушек, женщин, старались урвать от жизни то, что дает молодость и отнимает армия. С питанием в совхозе было плохо, но все же терпимо. Было что-то напоминающее хлеб, было молоко. А что каждый прятал у себя в подполье про то не спрашивалось и не говорилось. Во многих домиках жили пришлые. Они в основном занимали каморки, служившие зимой хлевом, в домике, в котором меня поместили, жила женщина средних лет с дочерью. Женщина как женщина, если бы не бросала тайком на меня недобрые взгляды. Я им однажды принес тушонку. Я видел: женщина хотела бросить эту банку мне в лицо, но пересилила себя и взяла. Голода не было, но банка тушонки была лакомством. Мало-помалу мы разговорились. Но не ненавидеть меня она не могла. Оказалось, что она была одной из тех, в кого стрелял пьяный краснопогонник.
Она сказала мне: «У них были красные погоны. Здесь еще можно жить, а у нас был рабочий поселок и подвоза совсем не было. Мы пошли. Мы не верили, что они будут стрелять. Мужик мой прямо закричал, что вы, мол, не можете стрелять в своих отцов, в рабочих. Он ошибся. Он остался там. Женщина вся съежилась, сжалась в один комок. Затем подняла на меня глаза. Закричала: — Ненавижу вас, вы стреляли, вы, солдаты. Будьте вы все прокляты! Ненавижу. — Потом вновь заговорила обыденным голосом: — Ошибся мой мужик, ошибся».
Сологдин Иван Степанович был родом из Пензы. В военкомате сказал, что он согласно своей вере не может держать в руках оружия, не может воевать и тем более не может проливать кровь ближнего своего. И сказал еще, что если его, все-таки, заберут в армию, от отрубит себе пальцы. И добавил, что готов за веру отсидеть в лагере положенный срок. Может, его сразу и посадили бы, но военкомату нужно было выполнить план. Военком сказал Ивану Степановичу: «Не бойся, никто тебя не заставит держать автомат. Будешь в стройбате или хозвзводе». Он поверил. Он подписал все бумаги и с легким сердцем ушел.
Ни много, ни мало, попал Иван Степанович Сологдин в учебную часть. Мы были почти соседями по койке. Мы были люди разные. Он был тем, кого я называл сектантом, а я был вообще неверующим. Сологдин любил людей, любил животных, но не как многие, по настроению, а по убеждению. Для него было, например, естественным помочь парню, который должен был в наказание полночи чистить картофель или мыть полы. Мы над ним посмеивались, называли Сологдина блаженным.
Прошел подготовительный месяц, пришел день присяги, и Сологдин отказался наотрез взять в руки автомат. Офицеры, засмеявшись, начали его уговаривать. Советовали ему и мы «бросить эти хохмы». Он стоял на своем. Офицеры пришли в бешенство. Замполит роты заявил, что Сологдина, дезертира и предателя, надо расстрелять. Помню, я сам осуждал Ивана, не понимая ни его твердости, ни его самопожертвования ради своих принципов. Ему дали три года дисциплинарного батальона.
