— Боже милосердый!..
— Создавый и сотворивый человека… — басом подхватывает семинарист Владимир Пульхритудов. И все почему-то смеются.
— Рожи — прямо на подбор!
— Рожи есть, а роз — нет? — басит Пульхритудов. — А у нас преподаватель основного богословия курсисток зовет курсучками…
— Довольно глупо… и пошло…
Шурочка Голубева, кажется. Сердится. А кавалеры бесстыдно хохочут. Прет из них телячья радость жизни.
— Нет — милейший старик!.. Любит этак между текстами священного писания анекдотец влепить этакий… гишпанистый…
8-го июня, когда фельдшер, шагая рядом с Максимом, рассуждал о коварной политике Австрии, из черной тени, от лавки купца Скесова, поднялась темная фигура и крадущимися шагами, нагнувшись по-охотницки вперед, пошла позади на небольшом расстоянии. Константин Ильич сердито бранил отечественную дипломатию, а Максим Семеныч изредка, вместо реплик, коротко мычал и смотрел внимательно на круглый месяц.
Когда повернули назад, таинственная фигура подвинулась к ним навстречу и окликнула:
— Кто идет?
Они приостановились.
Перед ними стоял Лататухин — при шашке и кобура в боевом образе. Не узнать их он не мог, — было слишком светло и не раз уж они прошли тут, мимо лавки Скесова.
— Пора на спокой, — прибавил Лататухин и голос его был серьезен, даже строг, без тени шутки.
— Это еще что за новости? — сердито спросил Максим Семеныч.
— У нас предписание… чтобы нитнюдь никого!.. — Опять тон твердый, совсем не похожий на прежнюю почтительную, любезную манеру обращения.
Это показалось столько же диковинным, сколько оскорбительным: Лататухин будет указывать, когда надо отходить ко сну! — Максим Семеныч сказал коротко и решительно:
— Убирайся к черту!
Фельдшер Константин Ильич, человек смирный, рассудительный, строго законопослушный, попробовал более мягко отстоять право на свободу передвижения вокруг ограды.
— Позвольте, господин урядник, — деликатно возразил он, — но ведь мы не курим, — значит, не угрожаем в пожарном отношении, — ни шуму не допускаем — иными словами, не нарушаем тишины-спокойствия, — почему же такое осадное положение против нас?
— А потому! — перебил его грубо Лататухин — с фельдшером он, видимо, совсем уже не желал церемониться. И помолчав, сурово добавил, — Чтобы зря не шлялись!
Этот грубый тон, почти окрик человека с бляхой, в погонах, при огнестрельном и холодном оружии, раньше такого ничтожного и льстиво-почтительного, был внушительнее всяких логических доводов. Фельдшер постоял и сказал грустно-покорным голосом:
— В таком случае подчинимся благоразумию, в избежание скандала, хотя вполне я считаю, что это произвол и насилие…
Они отошли от ограды к крылечку домика ветеринара, где можно было чувствовать себя как бы на собственной территории, вне досягаемости, и оставить без внимания нелепое распоряжение о «спокое». Сидели и подавленно молчали.
Издали слышался гордый голос Лататухина:
— Спать! пора спать!
И в ответ ему в разных пунктах площади звонкие молодые голоса:
— Поди к черту! Уши!..
— Господа, не выражайтесь! Вы — ученые люди — должны понимать об законе… Закон не щадит ни отца, ни матери!.. А вы тут ходите и позволяете себе чужие скамейки опрокидывать…
— Уха-ан!..
— Понимаешь ты в законе, как сазан в святцах, лопоухий черт!..
Однако заметно было, что молодежь, хоть и с протестующими кликами, а отступала. И скоро площадь совсем опустела. Где-то близко за оградой знакомый жирный голос закричал властно и требовательно:
— А я вас прошу — не препираться! А в кордегардию не угодно, то есть попросту в клоповку?.. Не ваше дело рассуждать! Обязаны исполнять законные требования!.. А в случае сопротивления — вот: угощу свинцом и в ответе не буду… А вы как думаете?.. Не беспокойтесь!..
Фельдшер посмотрел на Максима Семеныча, поскреб круглившийся живот и сказал своим рассудительным тоном:
— Вот сукины дети!..
— Протестовать надо! — воскликнул Максим Семеныч, кипя негодованием, — собраться всем и дружно, единодушно, в один голос заявить: покажи закон! что за закон?
Константин Ильич мелко покивал головой в знак одобрения и хотел что-то сказать, но увидел, что из-за угла ограды выкатилась знакомая шарообразная фигура, приплюснутая к земле, а за ней, почтительно наклонившись вперед, журавлиный силуэт Лататухина. Когда обе фигуры поравнялись с крылечком, фельдшер приподнял шляпу и вежливо сказал:
