Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж когда довелось,
Вспомним, что было, и выпьем, как водится,
Как на Руси повелось!
Пусть вместе с нами семья ленинградская
Рядом сидит у стола.
Вспомним, как русская сила солдатская
Немца за Тихвин гнала!
Сидевшая за столом наша, всегда невозмутимая и даже немного чопорная Нина Викторовна, вздохнула, и стала подпевать Тамбовцеву красивым контральто:
Выпьем за тех, кто неделями долгими
В мерзлых лежал блиндажах,
Бился на Ладоге, бился на Волхове,
Не отступил ни на шаг.
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробивался болотами,
Горло ломая врагу.
Я с удивлением слушал эту песню. Из книг наших гостей из будущего я уже знал, что в их времени Ленинградом называли Санкт-Петербург. Слышал я и о той страшной осаде, в которой находился этот город во время войны с германцами в 1941 — 1945 годах. Но вот в словах этой песни я услышал нечто былинное, такое, что брало за душу. А Тамбовцев и Антонова продолжали петь дуэтом под гитару:
Будут навеки в преданьях прославлены
Под пулеметной пургой
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.
Встанем и чокнемся кружками, стоя, мы —
Братство друзей боевых,
Выпьем за мужество павших героями,
Выпьем за встречу живых!
Тамбовцев закончил петь и отложил гитару. Глаза у него подозрительно блестели. Обведя взглядом своих спутников, он сказал:
— Эх вы, господа-товарищи офицеры! — видать, вы забыли — какой сегодня день?
— Батюшки светы! — воскликнул поручик Бесоев, — да ведь сегодня 23 февраля. Действительно, заработались, зарапортовались, и о главном празднике всех мужчин и позабыли.
— Ну, не только мужчин, — вклинилась в этот разговор полковник Антонова, а в праздник всех, кто носит погоны и защищает Родину.
— Простите, Нина Викторовна, — поспешил с извинениями Николай Арсеньевич. — Вы правы, это мой мужской шовинизм мне подгадил.
— Извинения приняты, — добродушно сказала Нина Викторовна, — ну что, друзья-товарищи, может, по нашей старой традиции выпьем за НАШ день? — Возражений не последовало.
Капитан Тамбовцев, с любопытством посматривавший на меня, сказал,
— А вы, Михаил Игнатьевич, присоединитесь к нам? Я понимаю, что то, о чем вы сейчас слышите, для вас сплошная китайская грамота. Но поверьте, праздник, который мы хотим сегодня отметить, ничего крамольного в себе не несет. Это память о боях с германцами в 1918 году, а не кровавой междоусобицы. И так уж сложилось, что в этот день у нас в стране все, кто служил или служит, отмечали его, как общий праздник.
— А что за песню вы пели вместе с Ниной Викторовной, — спросил я у Тамбовцева, когда коньяк уже был разлит по рюмкам и выпит.
— Эту песню, Михаил Игнатьевич, помнят и знают все те, кто жил, работал и умирал в блокированном немцами Ленинграде. В Блокаду у меня в Питере погибла половина родни. И я еще маленьким запомнил слова этой песни, когда во время семейного застолья мои родители, тетка, бабки, оставшиеся вдовами, вспоминали войну и начинали петь эту песню. Это "Застольная Волховского фронта".
— Волхов — это река такая в Санкт-Петербургской и Новгородской губерниях, — вспомнил я, — неужели немцы дошли до нее?
— Дошли, Михаил Игнатьевич, — до самого Тихвина дошли. — вздохнул Александр Васильевич, — Но были выбиты оттуда. — он посмотрел мне в глаза, — Эх, дорогой вы мой, вы даже представить себе не можете, как та война пропахала по судьбам всех наших соотечественников! Какой кровью, и какими страданиями далась та Победа! Спросите у любого из нас — кто у них погиб в войну. И каждый вспомнил своих дедов, прадедов, других родственников. Причем, Михаил Игнатьевич, германцы убивали не только солдат в бою. Из двух сестер и брата моей бабки, которые оказались под немецкой оккупацией в Белоруссии, в живых осталась лишь одна сестра. А остальных немцы сожгли вместе с их весками — селами по-белорусски. Каждый четвертый житель Белоруссии был расстрелян, повещен, сожжен заживо.
— Не может быть, — воскликнул, содрогнувшись от услышанного, — Каждый четвертый! Так ведь это миллионы людей!
— Да, Михаил Игнатьевич, — каждый четвертый, — угрюмо подтвердил слова Тамбовцева поручик Бесоев, давно уже прислушивающийся к нашему разговору. — Даже до моей Осетии дошли немцы. Есть такое место у нас — Майрамадаг. Немцы рвались к Владикавказу, и на пути их в узком горном проходе Гизель встали курсанты — по-вашему — гардемарины — военно-морских училищ. Почти все они погибли, но немцы и румыны, не прошли. Среди погибших под Майрамадагом были и мои родственники.
